Гольф с моджахедами - Валериан Скворцов

- Твой телефон, Ганни! - напомнил я.

- Пусть полежит у тебя, - ответил толстяк. - Утром по нему выйдет на связь моя агентша. Спокойной ночи, капральчик!

Открыв окно и потом ставни знакомым с детства поворотом бронзовой ручки, выжимающей запорные штыри из пазов, я услышал, как внизу, у дверей гостиницы, Ганнибал поет во все горло: "Каждую ночь миллион поцелуев, мадам! Таково мерило любви..."

Дзюдзюик рассказывала, что Юра Курнин, который, оказывается, действительно был князем, умер от странной болезни - рака глазного яблока. Осколки стекла доканали его спустя много лет. Во Францию он не возвращался, а почему - знали немногие, я в том числе: воздушный наблюдатель-стрелок сержант Курнин считался замешанным в древнем алжирском заговоре ОАС... Прощают всех, кто не рискует жизнью. Кажется, Курнины вели родословную с ермаковских походов за Уралом. Им и в России ничего не простили. Впрочем, обижаться не за кого, Юра детей не имел, и род угас...

Однако все это не имело теперь значения. И не будет иметь в будущем.

Я с хрустом свернул пробку у "Баллантайна" и отхлебнул за общий упокой всех, кого знал и кто отныне и во веки веков не будет иметь никакого значения.

Початая бутылка "Баллантайна", когда я утром открыл глаза, напомнила о предстоящем звонке ганнибаловской детективши. Через открытое окно ночью на одеяло и подголовный валик нанесло мелких мух, то ли сдохших, то ли заснувших, - из Рыбного рынка неподалеку, наверное. Или оптовик Ганнибал уже загружал фуры лежалыми креветками для тысяч новых ртов в Эль-Кантауи и напустил насекомых в столицу из распахнутых ворот своих складов...

Мои "Раймон Вэйл" показывали сущую рань, ровно семь пятнадцать. Вчерашняя неудовлетворенная жажда кофе усугублялась кислой сухостью во рту. Как сказали бы в таком случае досужие философы в Кимрах, пить надо либо меньше, либо больше. Я принял душ, с неудовольствием переменил штучную сорочку из гардероба Прауса Камерона на фабричную из захваченных с собой и, сунув мобильник Ганнибала в нагрудный карман пиджака от "Бернхардта", спустился вниз.

Я поднимался по лестнице к себе в номер с третьей чашкой кофе в руке, когда зазвонил ганнибаловский "Эриксон". Пришлось поставить блюдце на ступеньку и достать из кармана телефон. Подумав, я сел на лакированную, мореного дуба ступеньку, подвинул кофе поближе и нажал кнопку.

- Господин капрал? - спросила женщина в кожаном жакете.

- Докладывайте, - брякнул я по военной инерции, потом спохватился и добавил: - Добрый день, мадам, слушаю внимательно...

- Я говорю из Эль-Кантауи, - сказала она, опустив приветствие, что тревожно отозвалось напоминанием о Ефиме Шлайне. Он никогда не здоровался, во всяком случае с подчиненными. Ну и подчиненные, то есть я, конечно, тоже.

- Итак?

- Объект проследовал от храма Воскресения Христова пешком по авеню Мухаммеда Пятого до площади Седьмого ноября, далее на Турецкую улицу, где сел в трамвай, на котором поехал по авеню Фархата Хашеда на вокзал. Поездом в двадцать сорок три выехал в Сус. От станции в Сусе на машине, стоявшей в паркинге, приехал в гольф-клуб "Эль-Кантауи". Оставался в своей комнате до пяти сорока утра. До данного момента никаких контактов визуальным наблюдением не выявлено. В пять сорок пять имел встречу с тремя коллегами в баре. В восемь тридцать второй контакт, с группой русских гольферов... Список есть. Проживают здесь же, в клубе. Номера комнат есть. Что ещё интересует?

- Вы можете повторить ваш звонок через... Хотя подождите...

Я вытащил бумажник, достал квитанцию за постой и продиктовал с неё даме номер факса "Гостиницы на улице России": 321-685.

- Записала, - сказала она.

- Передайте список гольферов. Можете?

- Десять минут?

- Устраивает, - сказал я и, разъединившись с кожаной дамой католического вероисповедания, набрал номер правоверного Слима.

Слава Аллаху, он оказался дома и сказал нечто по-арабски. Я узнал голос.

- Базиль говорит, - сообщил я Слиму на французском. - Доброе утро. Ты нужен на весь день. Приедешь?

- Много ездить?

- Много всего, не только ездить. Заработаешь хорошо, Слим. Когда появишься?

- Полный бак? - спросил он.

- Под горловину, - сказал я. - Пожалуйста, Слим, не устраивай говнокачалку... Когда?

Таксист побулькал в трубку - смеялся старому солдатскому словечку (это демократически сближало) - и ответил:

- Сейчас восемь. Восемь сорок пять?

- Договорились.

Я вернулся в холл, отдал буфетчику чашку и блюдце, потом дождался возле конторки дежурной поступления факса, предупредив, что это мне лично, и понес кусок ленты в номер. Звонок кожаной дамы опять застал меня на лестнице.

- Вы можете поработать ещё и сегодня? - спросил я.

- Я продлю свое пребывание в гостинице гольф-клуба, номер моей комнаты - двадцать три. Мой мобильный...

Она продиктовала его.

- Перенесите наблюдение на русских гольферов, - распорядился я. Выявите лидера и отфиксируйте. Это объект номер два. Я понимаю, что косить сразу двумя глазами и в разные стороны сложно, но по возможности держите по-прежнему в поле зрения объект номер один... Вы будете разговаривать с господином Ганнибалом?

Она молчала.

- Вы слышали мой вопрос, мадам?

- Я думаю...

- Хорошо, прекращайте думать. Я сообщу ему сам, что оставляю его мобильный аппарат при себе.

- Спасибо, господин капрал, - сказала кожаная дама. - В ожидании контакта.

В комнате я проверил в своем магнитофоне устройство включения записи на звук голоса, вставил его в резиновый футлярчик с присосками и заменил кассету на новую. Прокручивая старую, я услышал запись телефонного разговора со мной Цтибора Бервиды в Праге. Голос с того света. Вот и ещё один в этой жизни...

Печатной латиницей кожаная дама тщательно выписала нерусские имена:

1. Саид-Эмин Хабаев

2. Бекбулак Хасанов

3. Хаджи-Хизир Бисултанов

4. Макшерип Тумгоев

5. Петр Цакаев

6. Шепа Исмаилов

7. Ив Пиккель

8. Заира Тумгоева.

Один, определенно, француз. Дама - видимо, жена кого-то из кавказцев, обвешанная ювелирными изделиями, слишком полная или слишком тощая, разодетая из парижских бутиков и с высокой укладкой на затылке, нечто помпезное, вроде супруги члена политбюро, в стиле его служебного письменного стола... Я содрогнулся, представив леди в футболке с люрексом и клетчатых шортах поверх венозных икр над белыми носочками.

Я вытащил швейцарский карманный нож и, вырезав из ленты список, спрятал его в щель за подкладкой бумажника.

Слим позвонил из гостиничного холла:

- Я приехал, Базиль.

- Поднимись, Слим, ко мне.

В пончо из верблюжьей шерсти, скуфейке на затылке, сорочке без галстука, застегнутой наглухо, и оливковых штанах, наползавших на коричневые ботинки он представлял собой идеальный экземпляр, в котором я срочно нуждался.

- Садись, пожалуйста, Слим, - сказал я. - Хочешь что-нибудь попить?

Хитрец сообразил, что я заискиваю. Он сел на краешек кресла и безучастно уставился в угол, где выписанная зеленой масляной краской стрела указывала направление на Мекку, если постояльцу "Гостиницы на улице России" захочется сотворить намаз.

Я положил перед ним на столик магнитофон с присосками. Он понял, конечно, и сказал:

- Это харам. Я не одену.

- Только один раз, - сказал я.

- Смотри-ка, ты слышал про харам. Ты знаешь, что это?

- Запрет для мусульманина... Харам для тебя, не для меня. А заплачу я. Значит, для тебя это деньги, а не харам.

Он больше не смотрел на зеленую стрелу в углу. Покачал слегка головой и побулькал, глядя мне в глаза.

- Зачем это тебе?

- Это мужская игра, Слим, - сказал я серьезно. - Сугубо. Такая кончается смертью одного из партнеров. Ты будешь рисковать, когда оденешь эту штуку...

Он опять помолчал.

- Так как, Слим?

Теперь он должен был бы согласиться. Не сразу, но согласиться. Иначе выйдет, что он испугался. Мы все-таки оба отслужили в армии.

Я позвонил вниз и попросил принести чаю.

Слим думал. Думал и я о том, что если бы вера механически спасала человека, в спасении своей души не было бы его заслуги. Верующий ещё не святой, как и всякий солдат ещё не герой. Блаженство, говорил отец Афанасий Куги-Куги, потому и блаженство, что мы выбираем его добровольно. Навязанное не отличатся от адской муки...

Слим выбирал между блаженством, которое я навязывал, и муками, мусульманскими, конечно.

Я решил поддать соблазна и, вытащив из кармана пиджака банковскую пачку в десять тысяч долларов, надорвал облатку. Отсчитал пять бумажек по сто и положил на столик.

- Один день работы, Слим, - сказал я. - Всего один. Мужской работы. Для семьи.

Он обнажил коричневые беззубые десны, то есть улыбнулся, и сказал:

- Иктисаб.

Я что-то помнил про это слово из лекций, читанных нам в алжирских учебных лагерях, но как-то смутно. Из-за плохой памяти не хотелось проигрывать по мелочам. Стало досадно, и я спросил: