Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский

— Этот, ночевал который?.. Он мой земляк оказался: тверской, — хитрил Семеныч.

Но женщина залилась смехом:

— Твер-ской!.. Шел такой тверской по Большой Морской, исходил тоской… Если хочешь, дед, про нас в книжку записать, запиши: Неразлучные… Вот!.. Такая наша фамилия… А что эта стерва затеяла, какая сюда к вам зайтить постеснялась, то это ей не удастся, не-ет!.. Врет она!

И женщина сильно ударила по столу небольшим, но плотным кулаком с двумя тоненькими золотыми колечками на указательном и безымянном.

— Хочет в городе на пристань поступить, пароходы грузить, — продолжал Семеныч, склоняя все ниже голову и вывернув короткую шею. — Что ж… Я ему, конечно, сказал: «Ты малый здоровый, ты не сломишься…»

— Ну, вот и хорошо! Он на пристань, а я в кофейню за подавальщицу! — весело подмигнула женщина. — Летом сто рублей на книжку положим, осенью хозяйство свое заведем…

— Нет, брат, теперь уж свое хозяйство не заводят, — хрипел Гаврила.

— А даже последнее продают, — поддержал Нефед.

— Ну, тогда мы столовку откроем, — продолжала шутить женщина. — Он за повара, а я по столикам разносить.

— Гм… Как будто на повара не похож, — сомневался Семеныч.

— Ну да, он больше на кухарку, — подмигивала женщина. — А разве теперь кухарки за повара не работают?

— А вот я повар был так бы-ыл! — вдруг с чувством сказал Гаврила, проволочив бороду по столу вперед и назад. — Не веришь?.. Был! Сурьезно!

— Он был, был, — это верно он говорит, — поддержал Нефед.

Но женщина прихлебнула из чашки вина и спросила безлюбопытно:

— Отчего же бросил?

— Да ведь как сказать-то… Истинно, я сюда в Крым в повара тогда приехал… (Гаврила даже подумал немного, точно ему самому было странно, почему он теперь не повар.) Тогда еще здесь по саше машин никаких не ездило, а только мальпосты называемые ходили — экипажи такие, для всех желающих… И везде по саше станции, а на каждой станции буфет… Вот и я на одной поваром работал, — а как же!.. Я все мог в лучшем виде — и борщи и жарковье… Пилав из барашки — в лучшем виде…

Густые брови Гаврилы поднялись и не опускались, как будто сам он удивлялся тому, что так много можно наговорить неизвестно зачем, глядя на женщину с родинкой на правой щеке и в рубашке, обшитой кружевом.

А женщина спросила безлюбопытно, как и раньше:

— Чего же бросил?

— Зять сбил! Вот кто сбил! — зло ответил Гаврила. — Зять кровельщик!.. Сестру мою взял… «Иди, говорит, со мной по кровельной части, лучше гораздо твое дело будет!..» Лучше!.. Оно, конечно, много посвободней, и на одном месте не сидишь… Десять лет я с ним в кровельщиках ходил… конечно, и покраска наша… Десять лет без малого…

— Бросил? — уже лукаво спросила женщина.

— Да ведь как сказать… Из-за вашей сестры дело вышло: обоюдная драка…

— Это с кем? С зятем?

— Нет, это с другим… Так что посля этой драки пришлось от этого дела отойтить… Сторожем на будку поступил…

— В сторожах на будке и я служил, — как же! — радостно заулыбался Нефед и нежно дотронулся пальцем до свежей кучки пепла, только что свалившейся на стол с ее папиросы. — Ничего, служба легкая в сторожах, ничего… И землей занимался там, — огород был у нас с бабой…

— А баба та где же? — спросила женщина.

— В тифу она, в тифу померла, как же… В тифу!..

И пожал Нефед раза два удивленно левым плечом, а тот самый палец его, который только что нежно касался теплого пепла, теперь робко коснулся лужицы вина около ее чашки.

— А твоя баба? — спросила женщина Семеныча, но тот замахал в ее сторону плоской рукой и морщины около глаз собрал так, как будто ему даже неловко стало.

— Моя баба!.. Моя баба последняя, — если ты знать это хочешь, — потому у меня их всех ровно три было… Последняя, уж она девятнадцать лет, как косточки ее гниют на погосте… Девятнадцать… Даже поболе немного… И скажу я тебе, на двадцать пять годов она моложе меня была, а… говорится: смерть причину знает…

— Уколошматил ты ее, дед, а? Говори правду! — строго сказала женщина и брови сжала.

— Пальцем никогда не тронул!.. Что ты!.. — встревожился Семеныч и даже голову поднял. — Пальцем никогда!.. Я? Что ты меня за изверга почитаешь, чтобы я жену свою бил?.. А-я-яй!.. Вот как на человека другой человек зря подумать может!..

И будто потемнел с лица от обиды Семеныч, только глаза стали еще белее, так что женщина срыву поднялась и чмокнула его в желтую бороду.

И почему-то тут же ухватился за свою бороду — не совсем еще седую — Гаврила и раза два старательно провел по ней ладонью, как будто стала она ему значительнее и дороже; Нефед же вздохнул и пошел подбросить хворосту в печку, чтобы женщине, сидевшей в одной рубашке, было теплей и чтобы как следует высохли ее чулки и ботинки, заляпанные грязью.

Иные от вина только глубже замыкаются в себя, дичают, однако огромное большинство людей становится общительнее, легкомысленнее, довольнее собою, ярче.

Но, может быть, и женщина в одной рубашке, с родинкой на правой щеке и выпуклыми серыми глазами заставляла трех стариков прихорашивать себя хотя бы в прошлом.

Говорил Семеныч, приподняв, насколько мог, голову и напыжась:

— А когда Скобелев-генерал, — а ведь он же, эх, и герой был, — из героев герой! — когда поднял он в руке крест золотой, — второй степени Георгий, — да как крикнет: «А это, братцы-молодцы, тому я только дам, кто у вас из молодцов молодец!..» Фельдфебель было наш, так уж он полагал: ему!.. Эх, чуть в него, в Скобелева, глазами не вскочит… А ротный наш, капитан Можаров, на меня головой кивает: «Вот кто один у меня из молодцов молодец, из удальцов удалец!.. Два креста он уже заработал, не иначе на него и третий целится!..»

— Дал? — спросила женщина.

— Скобелев-то?.. А как же!.. Сам приколол булавкой… По-це-ло-ва-ал при всех даже!..

Тут Семеныч как-то скрипуче всхлипнул, и мокрые глаза у него стали. Но это были слезы радостные, это были гордые слезы; однако, чтобы скрыть их, Семеныч заулыбался и добавил, покрутив головою:

— А новобранец тогда у нас был один, — до чего чуден!.. «С петухом, говорит, или же с конем крест этот тебе дали?..» С пе-ту-хо-ом! И выдумает, серость!.. Это он орла, какие на медалях, за петуха счел!

Гаврила буркнул недовольно:

— Нет уж теперь тех орлов-медалей!.. И кресты тоже в отставку все вышли…

— А прежде я пенсию за них получал!

Гаврила смотрел на женщину быком и вдруг быком же, как будто боднуть ее хотел, нагнул и сунул к ней срыву лысую голову затылком вперед.

— Гляди!.. Клади сюда палец!

И сам захватил руку женщины и поднес к своему затылку.

— Видала, бугор какой?.. Это же кость у меня топором рассеченная была до самого мозгу и опять срослась!..

— Это из-за бабы той? — спросила женщина.

— В девицах она тогда еще была… Думали все, что мне с такой раной не жить… А я топор у него вырвал, да его насмерть!.. А после того только лег я без памяти… Так мне потом говорили в больнице: «Это ж небывалое во веки веков!.. За деньги показывать можно, чтоб с такой раной человека ты убил хладнокровным манером, да еще и жив остался!..»

— А суд был? — спросила женщина.

— Так, проформа одна, — качнул Гаврила бородою. — Это ж обоюдное считается, и топор был его, а вовсе ж не мой…

— А у тебя, старичок, сроду бороды не было? — спросила женщина Нефеда.

— Как не быть? Бы-ла! — ретиво стал на свою защиту Нефед. — Как же человеку без этого?.. И усы тоже носил… Только я у немцев жил, в колонии, одним словом, у них эту привычку я взял — бриться… Эти немцы… известно… у них я жил — беды-горя не видел… Целый год колбасы наворачивал… А что касается пива если, так у них же у каждого бочка в погребице… Бывалыча, сколько хочешь нацедишь себе и пьешь… Это вроде у них за чистую воду считалось…

— Прижали теперь и немцев, — сказала женщина.

— Говорят, что не без этого… А я же у них первый работник был!.. И даже так я у них привык, — по-ихнему понимал!.. Почти я все у них понимал, что они говорили, ей-богу!..

Когда четверть допили, оказалось, что просохли уже ботинки и платье женщины.

Она сказала довольно:

— Ну вот, хорошо-то как!.. А то мне что-то уж холодно стало…

И начала одеваться.

Высокие ботинки свои она зашнуровала не спеша, потом открыла дверь.

— Никак и дождя уж нет, — смотри ты!.. И месяц даже… — сказала она совсем трезво. — Надо бы мне пойти прогуляться…

— Прогуляйся, а то как же, — понятливо сказал Семеныч.

Она оделась, даже застегнула свой плащ, и вышла.

Гаврила начал прибирать со стола посуду. Нефед ломал на колене хворост и подкидывал в печку, чтобы женщине было теплее спать. Семеныч заботливо устраивал свою постель, которую нужно было уступить ей, как самую чистую и удобную. Однако прошло уже минут десять, — женщина не возвращалась.