Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский

Прудников прочитал это место в газете Косте и сказал:

— Вот видишь, что это такое было!.. Даже и астрономы стали перед этим в тупик!

— Ага! — торжествовал Костя. — Я тебе говорил!.. Я тебе ведь говорил! А какое это небесное тело?

— Небесное тело что такое? Это… какая-нибудь планета, может быть вроде нашей Земли.

— Вроде Земли? Сказал тоже!.. Как же она могла взорваться?

— Ну, просто лопнула и рассыпалась на куски… Вот эти-то куски и летели…

— Как так лопнула?

— Этого уж я не знаю как… Одним словом, мы с тобой видели ее конец… Только не поняли конечно, что это — конец какой-то планеты…

— Пла-не-та? — повторил Костя в изумлении. — Такая же, как Земля?.. Вот так та-ак!..

Немного подумав, он спросил очень живо:

— А на этой планете были спецкоры?

Прудников сказал: «Гм…» — и добросовестно задумался было, но ответил найденно-уверенно:

— Еще бы нет!.. Ведь это была планета, достигшая своей зрелости, — почему она и скончалась… А если она достигла зрелости, то, разумеется, на ней когда-то, очень, конечно, давно, были свои спецкоры!

Джанкойский зал ожидания бурлил, как кипящий котел; то там, то здесь подымалась брань из-за захваченных стульев, и в черную трубу под потолком, покрывая все голоса, добросовестно гундосил кто-то неведомый Косте: «Паф-та-ряю… Поезд… номер… отходит…»

— Это наш поезд отходит? — спрашивал Костя, схватываясь, но отец отвечал:

— Успокойся, это на Москву… А до нашего смело ты можешь отлично выспаться: ложись!..

1931 г.

Устный счет*

I

В окошко кухни бывшей дачи инженера Алафузова кто-то крепко постучался кулаком или палкой, и тут же слышно стало старику Семенычу — лаяла и кидалась, звеня цепью, собака Верка.

Двое других стариков — Нефед и Гаврила — спали еще крепче, чем стучал кто-то, и только бормотнули и перевернулись на своих топчанах, стукнув костями, а Семеныч спросил строго в окно:

— Какого черта, а-а?

Но ему ответили еще строже:

— Отворяй зараз, а то окно вышибем!

Семеныч почесался, подумал, наконец сказал:

— Обожди, светло зажгу. Шляются, черт их знает!..

У окна были ставни, и, когда он зажигал лампочку, он знал твердо, что тем, с надворья, ничего не видно здесь, — ставни плотные и на прогоничах, поэтому он, зажигая лампочку одной рукой, другою толкал Гаврилу и шептал:

— Эй! Эй! Гаврила, слышь: прячь одеяла!

Дача Алафузова была в пяти верстах от города и над самым шоссе, поэтому часто зимою заходили в нее босяки, идущие мимо, и, как правило, забирали у стариков одеяла. На место забранных старики покупали одеяла все хуже и хуже, однако и их забирали.

От лампочки по низенькой кухне с земляным полом и огромной плитой заметались тени. Бородатый, плешивый Гаврила, худой, длинный, сутулый, начал проворно складывать одеяла — свое и Семеныча — и свирепо шептать Нефеду, старичку маленькому, с кротким безволосым личиком:

— Отдирай доску!

Это уж было заранее обдумано стариками: балки потолка, проходившие внутрь, забрать старыми досками и, в случае ночного страха, прятать одеяла туда, за доски.

И пока свертывали, отдирали, прятали и потихоньку вдавливали гвозди, раза два еще стучал кто-то палкой с надворья, и тот же строгий голос спрашивал:

— Вы что там? Подохли с испугу?

Семеныч молчал, только кряхтел, но, когда одеяла были спрятаны, ответил, откашлявшись:

— Испугу мы, напротив, не имеем… Пугаться нам не к чему.

И отодвинул засов.

Верка залаяла громче, стало слышно, что рвет ветер и хлещет дождь, и в дверь просунулась было мокролицая голова, потом чмыхнула и сказала густо:

— Ну и химия!.. Нехай постоит открывши; прямо катух свиной! Вот так беременные, черти!..

И потом спросил Семеныча:

— Это ты тут за хозяина, горбатый?

— Я не горбатый, друг, это ты словом ошибся! — обиделся Семеныч. — А что расту книзу, — это от годов; семьдесят восемь мне.

— Порядочно.

— А что это они комнату нам выстужают? — крикнул Гаврила, дернув бородою.

— Они сейчас закроют, — успокоительно шепнул Нефед.

Высунулась в дверь снова та же мокрая голова в кепке, посмотрела на Гаврилу, на Нефеда и спросила:

— Окромя вас трех, никого тут нет?

— Окромя нас, пусто, — сказал Семеныч. — Окромя нас, тут саша да горы… да еще море, конечно… А вас сколько явилось?

— Нас хватит… Собака же, видать, не очень злая…

— Собака наша из умных… Глупую бы не держали… Дала знать — и спокойна.

Семеныч застегнул линялую розовую рубашку, обтянувшую горб на спине, переступил босыми ногами и добавил:

— Если входить, то входить, а если раздумали, — воздух вам наш не нравится, — то притворите…

— При-тво-рим!

— Безобразия какая! — ворчал Гаврила зло.

— Они притворят, — шепнул Нефед кротко.

Прошло еще с полминуты, и мокрый человек вошел, но не притворил за собой дверь.

Он обернулся туда, где были темнота, дождь, ветер и звяканье собачьей цепи, и спросил:

— Ну как? Нос воротишь?.. Не нравится тебе берлога ихняя? Черт с тобой, когда такое дело!.. Ночуй в развалюшке!

Обернулся к Семенычу и добавил:

— Товарищу-то моему не нравится у вас… Рядом думает ночевать, в доме.

— Там же, друг, ни дверей, ни окошек не стало уж, — как же там? — и облизнул Семеныч запавшие губы.

— Его дело! Раз воздух свежий любит, нехай там ночует!

Тут всем старикам сразу показалось, что он должен попросить для товарища одеяло, и они переглянулись встревоженно, но он резко и плотно притворил дверь и, когда Семеныч вздумал задвинуть засов, остановил его руку:

— Что-о? Боишься, что украдут тебя?.. Ничего, горбатый, со мной не украдут, — не бойся!

— Ты — мужчина, конечно, здоровый: вид имеешь, — согласился Семеныч и почесал пальцем горб.

Бородатый Гаврила лежал на своем топчане и глядел на вошедшего люто, безволосый Нефед сидел на своем и глядел кротко, хотя и пытливо, а Семеныч подавал ночному гостю, усевшемуся за стол, черствую горбушку хлеба и говорил:

— Так-то вот… Хлеба больше ни кусочка нет… Завтра срок нам выходит за хлебом в город итить, а это было на утро себе оставили… Ну, уж ешь, когда голод имеешь… Мы в двадцать первом сами голодали, знаем.

Гость покачал головой в мокрой тяжелой кепке, взял в очень широкие лапы горбушку, посмотрел на нее презрительно, переломил пополам и сказал густо:

— Вина станешь!

— Вина не имеем, — ответил горбатый.

— Ка-ак это не имеем? Чтоб сейчас было!.. На винограднику сидят, да чтоб вина не имели!..

— Вино же наше в городе…

— В подвале наше вино! — буркнул, кипя, Гаврила.

— В обчественном подвале, — добавил Нефед ласково.

— Ну-к что же, что в подвале? Небось, таскаете для обиходу?

— А вот завтра за хлебом итить, — не миновать ведро вина продавать… А так чтоб бутылочками, там не дозволяют.

И светло-голубыми глазами прощупывал Семеныч карие глаза гостя, не сказал ли он лишнего и верит ли тот, или нет.

— Табаку у нас захочешь просить, тоже не проси: не курящие! — срыву поддержал его Гаврила.

— По старой вере, значит?

— Это уж как знаешь… Не курящие — и все… В шапке в горнице тоже не сидим!

— Шапку, и правда, надо посушить… На-ка, дед, на плиту положь!

И гость снял кепку и подал Семенычу.

Без кепки он оказался молодой малый, не старше двадцати пяти, совершенно круглоголовый, безусый, брови лохматые, а принимая его кепку, Семеныч заметил, что чумарка его на плечах у обоих рукавов лопнула, и не удержался, чтобы не сказать:

— Чумарку, видать, ты по дешевой цене купил, — вот она и лопнула: нитки гнилые.

Гость жевал хлеб и только чуть повел на него глазами, а прожевавши, ответил:

— Вот в городе завтра на работу стану, оденусь… Я бы у вас на перекопке остался, да ведь вы же злыдни…

— Мы уж кончили ту перекопку…

— Хва-тил-ся! — сказал Гаврила.

— Гм… Скоропоспешные!

— А ты как же думал? Мы-ы!.. Нам многие завидуют, а того не знают, по какому мы письменному расчету живем! — гордо сказал Семеныч.

— По письменному?

— А как же?

— А кто же у вас такой письменный?

— Да я все, а то кто же?

И Семеныч вдруг приставил к столу табуретку, уселся, придвинул к себе лампочку и вытащил из стола тетрадь, щедро закапанную постным маслом, и карандашик-огрызок.

— Вот, например, — начал он торжественно, — должен я для точности записать твое имя и твое фамилие… Имя?

— Иван, — ответил гость, усмехнувшись глазами.

— Иван?.. Может быть, и Иван… Вот я пишу: Иван… А фамилие?

— Петров.

— Вот я пишу: Петров… И никаких очков я не знаю, — понял?.. А губернии какой?

— Курской.