Театр китового уса - Джоанна Куинн

С воздуха человеческие структуры видны в перспективе, всего лишь временные насесты для птиц. Англия кажется игрушечной железной дорогой, образцовой деревней: предсказуемой, аккуратной и доступной по билету. Но за ней лежит море, небо, горизонт: бесконечные места, настолько же обширные, как и любимые египетские пустыни Уиллоуби. Несколько строк знакомого со школьных дней стихотворения всплывают в голове:

Кругом нет ничего… Глубокое молчанье…

Пустыня мертвая… И небеса над ней…[33] —

но ускользают прежде, чем он может вспомнить, кто написал их.

Он обожает летать в царстве белых облаков; необъятные структуры, отбрасывающие тени размером с цитадели по мере скольжения по небу с таким достоинством, будто верят в собственную невероятную твердость. Запертый в гостиных, Уиллоуби всегда ищет окна с видом на небо и следит за проплывающими облаками, вспоминая, что и он был среди них.

Он с неохотой спускается на землю, направляясь к фермерскому полю в полумиле от Чилкомба, где сможет безопасно приземлиться, а пара любезных работников фермы с трактором смогут отбуксировать его аэроплан в ангар, если испортится погода. Он выключает двигатель на последнюю часть полета, оставляя только свист воздуха в проводах и где-то внизу стаю грачей. Их различные крики – грубое кар, задумчивое аарррррк, веселое акакакакака – эхом разносятся по долине. Постоянный зов и ответ: да и нет, вороний парламент. Джаспер утверждал, что, по местной легенде, если грачи когда-либо покинут Чилкомб, семья Сигрейв падет. Кристабель кормит их намасленным тостом каждое утро.

Уиллоуби купил свой аэроплан в страшные дни сразу после смерти Джаспера. Дни, когда он резко просыпался перед рассветом с раскалывающейся головой, и все накатывало снова: вечеринка в честь дня рожденья, игра в сардинок[34], прятки в дальней комнате вместе с Розалиндой, на подоконнике за шторами, ее рот, закрытый его ладонью. Затем крики снаружи. Ржание лошади. Грохочущий стук в дверь. Вбегающий мистер Брюэр.

В эти переполненные, сворачивающиеся воронкой дни он просыпался в четыре утра. Внезапный стук виноватого сердца. Иногда он приходил в себя в постели Розалинды, обвив ее тело своим, от чего его сердце заходилось снова. Он крался обратно в свою комнату, обычно в чудовищном похмелье, чтобы перетерпеть неопределенное время до утра и первого разрешенного стакана. Он принимал решение не посещать более ее комнату, но она выискивала его: полные слез глаза, умоляющая нужда, хорошо подобранная ночная одежда. Он был слаб. Он был блудливым братом. Он может с таким же успехом принять участие в происходящем.

Через две недели после смерти Джаспера он купил свой первый аэроплан – дерзкого малыша «Сопвит Снайп», построенного в последние недели войны, слишком поздно для службы, – и это подняло его выше. Он назвал его May, «Мэй». Любимый месяц года, май, и одно из любимых слов, используемых в связке с «ты». May I? Могу я? You may. Можешь.

Возможно, было странно, что ему даже приходили в голову такие вещи – авиация, женщины, то, что Джаспер называл «холостяцким баловством» – когда Джаспер умер так недавно. Но в его голове будто не укладывалась мысль, что брата больше нет. Страшно, смешно, и перед лицом такого бреда его разум подпрыгивал и несся к любимым развлечениям. Даже идя за гробом брата, держа за руку малышку Кристабель, он пытался вспомнить имя гибкой итальянской актрисы, которую встретил в Ковент-Гардене.

Как грубый шут с палкой с колокольчиками, его разум периодически тыкал его напоминанием, что он был занят «холостяцким баловством» с женой брата, когда тот умер. Это сочетание событий казалось ужасно несправедливым, чем-то, что не могло разрешиться, приговор, клеймо. Особенно несправедливым, учитывая, что он не сблизился с женой брата обычным способом. Так получилось иначе, и все же закончилось так же, только хуже.

Что можно было сделать? Помеченный, заклейменный, Уиллоуби сбежал. В «Мэй» он пересек небеса. Провел Рождество, играя в Монте-Карло. Отправился кататься на лыжах с австрийской чемпионкой по фехтованию по имени Гретхен. Заполнил ванну в «Савое» пузырьками и танцовщицами в канун Нового года. Пока он двигался, все было в порядке. Дальше, и дальше, и дальше. Его побег был одновременно сопротивлением и принятием отметины, выжженной на боку.

Пролетая над Чилкомбом по пути куда-то еще, он чувствовал жалость к нему, сдувшейся вялой куче, пустой и бесхозной. Но он совсем не был пустым. Он был полон женщин: обретшая богатство вдова, малютка, дочь-сирота, стайка встревоженных служанок. Бедные Блайз и мистер Брюэр остались держать оборону, двое несгибаемых мужчин, тонущих в море женщин. Но дом не был бесхозным: ждал, когда единственный оставшийся Сигрейв бросит играться и спустится на землю.

Но каждый раз, когда он возвращался в Англию, она казалась спертой и маленькой. Колеса «Мэй» ударялись о землю, и где-то в ноздрях со щекоткой селилось что-то горькое, когда он вдыхал свою туманную родину. Запах мокрой собаки. Влажный мох. Прохладный серо-зеленый плющ. Пожилая Англия: знакомая, невпечатленная, как всегда бубнящая что-то под нос. Он заполнял баки так быстро, как только мог. Взмывал в облака. С крыльями на пятках.

Когда же он наконец вернулся домой в Чилкомб – получив телеграмму о том, что скоро станет отцом, – Розалинда вцепилась в него и сказала:

– Ты вернулся за мной. Я знала, что вернешься. Пожалуйста, больше не оставляй меня. Я этого не вынесу. Думаю, я умру.

Она сказала:

– Возможно, это было суждено. Ты и я.

Она сказала:

– У нас будет сын. Сын и наследник Сигрейвов.

Она сказала:

– Так кто такая Мэй? Я ее знаю?

Вот и все. Ловушка захлопнулась. Механизм пришел в движение. Была история, которую Розалинда рассказывала о них, – элегантная история любви, расцветшее открытие, когда младший брат Сигрейв и переживающая трагедию вдова Сигрейв нашли друг в друге утешение, как часто бывает, – и под ней раскручивалась сложная машинерия. Не то чтобы он ей не верил. (Хотя верил ли?) Не то чтобы он не хотел ее. (Хотя теперь, когда она стала его, хотел ли? Время от времени хотел. Время от времени). Просто что-то не давало покоя. Что-то, что он замечал иногда, между ее медленно смежаемыми веками; что-то в том, как ее ступни с длинными пальцами напоминали ему об обезьянке на рынке в Каире.

В моменты прозрения он подозревал, что она знает, что он знает, что в ней есть что-то большее, чем обещали круглые глаза, но обоим было проще притворяться. Ее привязанность была усыпляющей. Он был Одиссеем для ее Калипсо: искателем приключений, опутанным сетями сладкоголосой нимфы на острове удовольствий. Он был