Театр китового уса - Джоанна Куинн

снизу. Он сияет.

Затем огни гаснут, и бормочущие зрители затихают. Дирижер поднимает палочку, скрипачи кладут инструменты под подбородки, и все вдыхают. Они ждут. Розалинда кашляет. Занавес поднимается.

Из-за кулисы выбегает длинноволосая фигура, прыгает по-оленьи высоко, воздев руки, полностью вытянув ноги, изогнув застывшее в воздухе тело. Кристабель сосредоточенно смотрит в маленький бинокль, который нашла перед креслом. Она видит, как от досок сцены поднимаются облачка пыли, когда танцор опускается на землю.

Дирижер взмахивает палочкой, и оркестр начинает играть. Танцовщик, мускулистая фигура в обтягивающем как вторая кожа костюме, отвечает на музыку преувеличенными жестами, что отражаются в каждой связке. Некоторые движения грациозны и изогнуты, другие резки и функциональны. Движения, что просят, успокаивают, достигают; другие, что отвергают, топчут, настаивают.

Из-за кулис выбегают другие танцоры. Освещенные огнями сцены, они бросают себя в воздух, и лица их подчеркнуты драматичной раскраской. С помощью бинокля Кристабель приходит к выводу, что некоторые должны быть женщинами, поскольку они одеты в воздушные платья и танцуют на кончиках пальцев. Она никогда прежде не видела, чтобы люди так двигались, и никто не стесняется того, что делает. Декорации тоже интересные. Раскрашенные формы тянутся друг к другу с краев сцены, чтобы изобразить лесную хижину, но, когда освещение меняет цвет, формы начинают казаться чем-то иным: церковным нефом, стропилами мастерской, трюмом корабля.

Она снова наводит бинокль на первого танцора. Несмотря на прозрачный костюм, не сразу понятно, что спрятано под ним, но она практически уверена, что выпуклость наверху мускулистых ног обозначает штуку, которая является признаком мужчины. Захватывающе, почти шокирующе – увидеть тело, такое очерченное, такое открытое. Он выглядит обнаженным. Кристабель замечает капли пота, слетающие с его лба, когда он кружится, но на лице ни разу не отображаются прилагаемые усилия.

Его лицо яркое. Его глаза обведены. Он мужчина, но не такой, как Перри или Уиллоуби, закрытый и насмешливый. Он выразительный, чувственный, руки вытянуты, рот приоткрыт. Иногда ладони обрамляют его собственное лицо, будто у актрисы, позирующей для журнала. Его прыжки кажутся физически невозможными – он может взлететь вверх с вертикальной позиции, будто не человек, а кот. Он напоминает ей о худощавых духах, что карабкаются по деревьям и хулиганят на иллюстрациях «Историй Шекспира» Артура Рекхэма. Пака из «Сна в летнюю ночь». Ариэля из «Бури». Не добрые и не злые; не мужчины и не женщины. Что-то совсем иное.

Кристабель слышит, как Розалинда шепчет, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Не соображу, как это понимать.

Музыка нарастает, и скрипка тянет ноту, что висит высоко в воздухе, а партия виолончели покачивается под ней; танцоры поднимают друг друга и кружатся в унисон, и все движущиеся части вдруг кажутся объединенными, и в груди Кристабель вдруг вздымаются эмоции, заставая ее врасплох. Она не знает, как описать то, что чувствует, или как ее заставили чувствовать. Но что бы это ни было, как бы это ни сотворили, оно кажется заразительным, потому что, кинув взгляд по бокам, она видит зачарованные лица Дигби и Ов, смотрящих на сцену с сияющими глазами.

Она снова переводит взгляд на представление, на то, как все участники работают на одну цель – от главного танцовщика, кружащегося в центре сцены, до невидимого человека высоко на стропилах, контролирующего прожектор, до терпеливого ударника, отсчитывающего пустые такты перед своим единственным мягким дзынь на треугольнике. Это трогает ее так же, как истории о солдатах, вместе идущих в бой, – коллективное устремление для достижения единой цели. Она очень хотела бы участвовать в таком. Нет. Она очень хотела бы руководить таким.

После представления, когда зрители высыпают обратно на улицу, моргая от солнечного света, они все словно ходят друг вокруг друга, заглядывая в лица, будто пытаясь определить, оставил ли балет впечатление. Кристабель хмурится, глядя в ноги. Она не хочет, чтобы ее изучали.

Миртл, с опухшим лицом и потеками собственного макияжа, в восторге. Она хватает Дигби за руки и восклицает:

– Балет всегда трогает меня до слез – ох, я тону! Тебе понравилось, милый мальчик?

– Очень, очень понравилось, – говорит Дигби. Его глаза распахнулись до размера столовых тарелок. – И я мог бы так прыгать, если бы потренировался.

– Мы еще сделаем из тебя танцовщика, – говорит Миртл.

– Танец местами был божественен, – говорит Розалинда, охлаждая себя кружевным веером, – но музыка показалась немного грубоватой.

Тарас предлагает руку Ов, когда они начинают прогулку на юг в сторону «Савоя».

– Скажи мне, мисс Флоренс. Балет тронул тебя?

Овощ говорит дрожащим голосом:

– Боже правый, мистер Тарас. Мне кажется, будто у меня сердце рвется на кусочки по швам. Оркестр был таким удивительным – и история волшебного магазина игрушек. Как куклы оживали! Ç’etait très bien[30].

– О чем ты? Та история в конце? С марионетками? – говорит Розалинда, идущая позади них.

– Да, La Boutique Fantastique[31], мама. Куклы так сильно любили друг друга, что не могли вынести разлуки, – вздыхает Овощ. – Но, мистер Тарас, я подумала, что раз их любовь была такой сильной, они могут встретиться в загробной жизни. Как в греческих историях, когда люди на самом деле не умирают, а отправляются жить с богами. Думаете, куклам разрешено жить в загробном мире?

– Вполне возможно, мисс Флоренс, – говорит Тарас океанически глубоким голосом, который напоминает ей, что он пришел из моря и знаком с богами, и любовью, и всем, что неведомо.

Дигби, который скачет по тротуару прыжками и пируэтами, добавляет:

– Флосси, не забывай, что сегодня вечером они будут выступать снова. И завтра. И послезавтра. Поэтому они будут вместе снова и снова.

– Тоже верно, – говорит Тарас. – Кукла в истории, мисс Флоренс, она любила всем своим сердцем?

– Да!

– Но что позволяет нам узнать об этой любви? Ее танец. Это мы будем помнить, даже когда кончится любовь. Искусство переживет нас всех.

– Ах, – говорит Миртл. – Но что вдохновляет искусство? Любовь. Любовь вдохновляет искусство. Без любви нет танца.

– Ты слишком чувствительна, – не без приязни говорит Тарас. – От этого пострадают твои стихи.

– Кажется, там «Савой», – говорит Розалинда. – Мои волосы пережили путешествие?

Тарас останавливается, чтобы обратить внимание Ов на сводную сестру, которая идет позади всей компании, хмурясь на землю с отстраненным напряжением.

– Посмотри на Кристабеллу. Она уже работает. Представляет свои будущие постановки. Американка права в том, что любовь вдохновляет искусство, но не только любовь. Искусство вдохновляет искусство. Злость, ненависть, голод – все это тоже может вдохновлять. Но что бы это ни было, как бы ни произошло, всегда следует работа. Мир искусства никогда не заканчивается. Даже когда мои