Семья Зитаров. Том 1 - Вилис Лацис

— Сармите?.. — Янка опять вспомнил про букет и, наконец, собрался с духом: — Сармите послала тебе это и велела передать привет.

— Да? Спасибо, — Карл нюхал цветы, стараясь скрыть улыбку, но глаза его весело сияли и дыхание стало неровным. — Передавай ей привет от меня.

— Хорошо, передам.

— Как она поживает, как ее заработки?

— Она работает на лошади.

— Вон что. А Эрнест… все так же целыми днями на море? Не завел себе невесту? Он же теперь взрослый парень.

— Как будто нет, я ничего такого не замечал.

— Так, так… Надо будет попросить, чтобы принесли свежей воды, а то цветочки завянут.

«Как хорошо я это придумал…» — решил Янка, видя радость брата, которую тот пытался скрыть. И хотя эта радость была результатом заблуждения, а волнение вызвано ложью, сердце Янки оставалось спокойным: Карл никогда не узнает, как это произошло.

Этим надеждам тут же пришел конец.

— Знаешь что, я напишу ей письмо, а ты передашь, — сказал Карл. — Я служил в одном батальоне с Ансисом, и он просил меня сообщить об этом сестре при встрече.

«Вот так влип!.. — забеспокоился Янка, когда брат достал блокнот. — Напишет ей про цветы, и все обнаружится. Что Сармите подумает? Придется ей все рассказать».

Пробыв еще около часа, Янка ушел, чтобы с последним пароходиком добраться до Милгрависа, а утром отправиться домой.

На обратном пути не оказалось ни одной попутной подводы, и Янка, валясь с ног от усталости, лишь к вечеру третьего дня добрался домой. Когда, наконец, домашним все подробно было рассказано и прекратился нескончаемый поток вопросов матери, Янка вышел во двор и до тех пор вертелся там, пока не дождался Сармите.

— Я был в Риге у брата, — сообщил он ей. — Он лежит раненый в госпитале.

— Я знаю. Но почему ты не сказал мне, что идешь в Ригу?

— Да так…

— Я бы ему привет послала…

Янка чуть не рассмеялся от удовольствия.

— Я это сделал и без твоей просьбы. Ты не сердишься?

— Нет. Почему же? Но ты мог мне сказать об этом раньше.

— Не удалось. И вот еще что… только не вздумай рассердиться: я снес Карлу цветы.

— На так что же? — засмеялась Сармите. — Почему бы тебе не снести? Какой ты чудак!

— Да, но я сказал, что их прислала ты, потому что ему приятнее получить их от тебя.

— Ах, вот ты какой? — Сармите, густо покраснев, погрозила Янке пальцем. — Погоди, я расскажу ему…

— Ради бога не делай этого. Если ты мне это обещаешь, я тебе что-то дам, — Янка показал письмо.

Сармите покраснела еще больше.

— А если это письмо опять дело твоих рук? — смеялась она.

— Честное слово, от него.

— Тебе теперь нельзя верить.

— Но я же тебе говорю. Да и потом, разве это мой почерк?

Добившись от Сармите обещания, что она будет молчать, Янка отдал ей письмо и убежал. Наконец-то все устроено, и маленький дипломат мог спокойно растянуться в кровати после тяжелых трудов.

«Все будет хорошо, — думал он, — я поступил правильно. Ведь я понимаю, что у них на уме. Они еще когда-нибудь поблагодарят меня…»

3

После шести недель, проведенных в госпитале, бедро Карла Зитара зажило. Прошел почти целый год, как он не видался с родными, трудный год солдата, проведенный в ученье и боях. Поэтому легко понять радость Карла, когда главный врач госпиталя предложил ему пойти в двухнедельный отпуск. Батальон стоял еще на Острове смерти, но, по слухам, скоро должен был отправиться на отдых вместе с другими латышскими батальонами, которые собирались переформировать в полки.

Кое-как, то с воинскими обозами, то на крестьянских подводах, а иногда и пешком, добирался молодой офицер домой. Свой багаж он оставил у знакомых, взяв с собой лишь самое необходимое. Стояла та летняя пора, когда по утрам море дымится и клубы тумана, переползая через поросшие соснами дюны, просачиваются на приморские луга.

Утром, примерно во время завтрака, Карл проходил мимо корчмы Силакрогс. Из конюшни доносились голоса солдат, но из семьи Мартына никого не было видно. С хуторов, спрятанных в белесом тумане, слышалось пение перекликающихся между собой петухов, где-то лаяла собака, с выгона доносилось мычанье коров и окрики пастуха. По ту сторону дюн тихо шумело море.

Карлу вспомнились утренние часы прежних лет, когда рыбаки возвращались домой с ночного промысла. Над морем стоит густой белесый туман, похожий на дым. Спокойная поверхность моря так тиха, что напоминает большой пруд. Равномерно вздымаются и опускаются в сильном взмахе весла, и где-то справа и слева слышатся голоса других рыбаков. Водная гладь, скрытая от глаз молочно-белой дымкой, живет невидимой жизнью. Но вот в одном месте мгла розовеет, озаряется сиянием. Сияние это постепенно ширится, и часть моря начинает светиться бледно-золотистым мягким светом: это восход солнца. Там восток, и рыбаки поворачивают свои нагруженные сетями лодки навстречу солнцу. С берега доносятся голоса встречающих: «Эй, наши, что ли?» И вот уже сквозь редеющие облака тумана можно различить силуэты дюн, неестественно увеличивающиеся вследствие рефракции. Все словно висит в воздухе, и фигуры людей на берегу кажутся доисторическими исполинами. «Эй, ребята, кто едет?»

…На лугу у реки звенят косы. Три белые фигуры, двигаясь наискосок шагах в десяти друг от друга, гонят прокосы в гору. Карл присел на камень и закурил. Все ближе и ближе косцы. Из тумана появляется сначала фигура отца, за ним идет Эрнест, а позади всех старый Криш остановился поточить косу. Они не замечают Карла. Вот прокос отца дошел до самой дороги. Старый Зитар остановился, выпрямил спину и тыльной стороной ладони смахивает со лба пот. До Карла доносится легкий вздох.

— Бог помочь, отец, — говорит Карл, вставая. — Хорошо берет коса? Помощники не требуются?

— Смотри-ка, наш воин вернулся! — капитан кладет косу на обочину дороги и, улыбаясь, направляется к сыну. Спокойно, как полагается мужчинам, пожимают они друг другу руки. Отец чихает и трет большим пальцем угол глаза. А Карл старается подавить радостную улыбку.

— Ну-ка, затянись солдатским дымком!..

Пока они курят, Эрнест докашивает до дороги, узнает брата, но не спешит приветствовать его. Он сначала вытирает пучком травы косу, точит ее и только тогда подходит и протягивает руку.

— Здорово, офицер! Вовремя явился — одним косцом больше. Только тебе этот френч придется оставлять дома, не то солдаты, проходя мимо, увидят, что их благородие заняты мужицкой работой.

Карл чувствует насмешку в голосе брата, но она его не задевает: Эрнест всегда был таким, неумелым на шутки.

Подходит Криш, и все садятся, курят. Говорят о сенокосе, рыбной ловле, об урожае яблок, но никто не спрашивает о главном: как Карл чувствует себя и как он воевал. Карлу понятно, почему этих вопросов не задают сейчас: они слишком значительны, чтобы о них можно было балагурить так, между прочим, на дороге. Нужно в тихий вечерний час собраться всей семьей дома за столом — и это будет похоже на маленький светлый праздник, где каждый почувствует, что в семью вернулся близкий, родной человек, принесший с собой отголоски далеких событий.

— Ну, шагай домой, мы скоро кончим, — говорит отец, берясь за косу.

Дома, где остались только женщины да Янка, Карла ожидает более бурная встреча. Женщины плачут, гладят по плечу, окидывают радостными взглядами, засыпают вопросами. Первой приходит в себя Эльза и убегает, чтобы привести в порядок комнату брата; мать спешит на кухню. А Янка застенчиво льнет к брату. Узнав, что брат прогостит дома целых две недели, мальчик успокаивается: они ведь будут спать в одной комнате, и у них хватит времени поговорить обо всем как следует.

— Братик, я твое письмо передал, — шепчет Янка, поймав взгляд брата, украдкой брошенный на окна верхнего этажа.

— Вот и хорошо… — улыбается Карл. Он обходит двор, все осматривает, заглядывает в сад, где на ветках яблонь уже заметны зеленые завязи, но робкий и полный тоски взгляд его упорно возвращается к верхним окнам. И Карлу кажется, что в доме стало пусто, и далека и непонятна радость родных по поводу его возвращения. За столом он старается сосредоточиться, вслушивается в вопросы матери и слова отца, рассказывает о том, как прожил этот год, но мысли его не здесь. Он представляет себе милое сердцу лицо, которого нет сейчас в большой комнате Зитаров.

После обеда Карл идет навестить Зиемелисов. Посидев там часа два, он заходит в корчму к крестному отцу. Мартын велит зажарить индейку и принести из погреба сладкое пиво, какого нет ни в одной корчме на большаке. Миците по-детски кокетничает со взрослым двоюродным братом и показывает ему альбом своих рисунков. В этом доме все такое пестрое, светлое, жизнерадостное, начиная с новых обоев и кончая платьем Миците и золотой цепочкой на внушительных размеров животе трактирщика. Щебечет избалованный ребенок, которого все уже называют барышней. Поев, сытно рыгает здоровяк отец и, посасывая сигару, вздыхает об ужасах войны: