Летят наши годы - Николай Почивалин

Кабинет находится на первом этаже, в самом углу коридора. Когда-то это была святая святых, в которую редко кто заглядывал по своей воле. Сейчас, постучавшись, переступаем порог без былого трепета: чуточку любопытства пополам с легкой грустцой.

У директора посетитель — немолодой широкоплечий человек, смешно, по-ученически сложивший на коленях руки.

— Садитесь, товарищи, — приглашает директор. — Я сейчас освобожусь…

У него внимательные серые глаза, пытливо глянувшие на нас из-под стекол роговых очков, большой загорелый лоб и белесые густые волосы, — приметы, по которым с одинаковым основанием можно дать и сорок лет и пятьдесят пять.

— Вот так, товарищ Максимов, — говорит директор, делая какую-то пометку в тетради. — Вашего сына мы зачислили в десятый «А».

По широкому грубоватому лицу посетителя пробегает мягкая улыбка, он поднимается.

— Спасибо, товарищ директор! Я ведь, сказать вам, тоже этот класс кончал. В 1934-м…

— Да ну? — Озабоченный взгляд директора меняется, теплеет. — Приятно, очень приятно! Дело в том, что и я кончал девятый «А». В двадцать восьмом, тогда еще девятилетка была.

Мы с Юркой переглядываемся; директор провожает Максимова до дверей, долго прощается с ним.

— Прошу извинить, — вернувшись, разводит он руками. — Видите, как получилось?

Мы делаем шаг вперед, докладываем:

— Десятый «А» выпуска тысяча девятьсот тридцать девятого!

Секунду-другую серые глаза из-под очков недоверчиво окидывают наши торжественно-напряженные лица и молодо вспыхивают.

— Вот это праздник! — Директор протягивает нам обе руки. — Ну спасибо, товарищи, спасибо!..

Уходим мы через час, если не позже, вдоволь навспоминавшись и договорившись провести летом будущего года, если, конечно, будем живы-здоровы, съезд бывших учеников нашего десятого «А».

— Только помните об условии, — напоминает директор, — у нас! Старички вон до сих пор при каждом выпуске вспоминают: хорош, мол, класс, да в 1939 лучше был. Так что помните: школа в вашем полном распоряжении!

Он провожает нас сначала до дверей, потом выходит на крыльцо и, когда мы оглядываемся, снова принимается махать рукой. Человек, которого мы прежде не знали, которому по виду можно дать и сорок и пятьдесят пять и которому сейчас по душевному порыву столько же, сколько в эти минуты и нам с Юркой, — по восемнадцати.

…Обойдя полгорода, мы сидим в Пионерском парке, вытянув усталые гудящие ноги.

Разбитый комсомольцами и пионерами в тридцатые годы на пустыре, где когда-то стоял приземистый с жирно блестящими куполами собор, парк разросся, давно стал излюбленным местом отдыха горожан, но благодарно сохранил свое крылатое молодое имя — Пионерский. Мы бегали сюда едва ли не всем классом, готовились к экзаменам, дурачились, назначали в тенистых, пронизанных солнцем аллеях свои первые свидания… В безветренном синем воздухе чуть слышно шумят кроны деревьев, благоухают в клумбах цветы, стеклянно разбиваются струи фонтана.

Рядом с нами на скамейку присаживаются две девчушки с одинаковыми кокетливыми челочками и оживленно говорят о каком-то Лешке. Юрий мельком смотрит на них, улыбается.

— Сейчас и наша девушка придет.

Девчата недвусмысленно фыркают — два пожилых, в их представлении, дяди говорят о девушке — и, смущенные взглядом Юрия, отворачиваются, щебечут.

Наша девушка — это Шура Храмкова, единственная, не считая Вовки Серегина, кого нам удалось найти в Кузнецке.

Серегину мы позвонили на фабрику еще утром и договорились о встрече; Шуры не было ни дома, ни на работе, оставили ей записку с требованием быть в три часа дня на центральной аллее — сегодня суббота, освободиться пораньше имеет право даже такой руководящий товарищ, как начальник жилищно-ремонтной конторы.

— Очень уж она себе не женскую профессию выбрала, — удивляюсь я.

— Почему? По характеру. Помнишь, она какая боевая? Ого! — Юрий сжимает кулак, многозначительно покачивает им. — В наше время не разберешь, какая работа мужская, какая женская…

— По-моему, идет, — не очень уверенно говорю я.

Ну, конечно же, Шура! Разве что чуть пополневшая, она идет прежним стремительным шагом; еще издали глаза ее, под разлетевшимися бровями, неудержимо улыбаются; не слушаясь, расплываются в улыбке полные губы.

Девчонки на скамейке фыркают и поднимаются. Эх, челочки, челочки, ничего-то вы еще не понимаете!

— Ох, молодцы! Ну, молодцы! — чуть запыхавшись, вместо приветствия говорит Шура и обнимает нас обоих сразу. Сейчас, вблизи, видно, что и она далеко не молоденькая. Густые каштановые волосы прострочены серебряной нитью, золотистый пушок по краешкам губ, который в юности тянуло поцеловать, теперь, увы, скорее напоминает о возрасте…

— Где ты сейчас? Как живешь? — Шура засыпает Юрия вопросами, то дотрагиваясь до него рукой, то дергая за пуговицу пиджака, и не сводит с него заблестевших, не тронутых временем глаз.

Все понятно. Юрка всегда пользовался у наших девчат большим вниманием, нежели я, смешно только, что это задевает до сих пор.

— Так чего мы стоим? — удивляется Шура. — Пошли ко мне.

— Нельзя. — Юрий, улыбаясь, смотрит на все такую же подвижную, энергичную Шуру. — Сейчас Вовка Серегин подойдет.

— Он такой толстый стал! — смеется Шура и не договаривает.

— Это кто толстый? — раздается грозный бас; розовощекий и круглый, как шарик, Вовка Серегин выкатывается откуда-то из-за деревьев. — Я толстый?

Облапив, он стукает всех нас троих лбами, озабоченно спрашивает Шуру:

— Ну как ты? Я тебя давно что-то не встречал.

— А что мне делается? — беспечно отвечает Шура и снова радостно оглядывает нас. — Здорово, что мы собрались, ребята!

Она подхватывает нас под руки, мы идем плечо в плечо, перегородив тротуар и явно мешая прохожим, весело болтаем, — почти совсем так, как ходили по Кузнецку много лет тому назад…

— Одну минуту, ребята. — Наш энергичный верховод останавливается возле небольшого, не законченного ремонтом дома и, выскользнув из рук, ныряет в покосившуюся калитку.

Деревянный сруб уже перебран, между золотистых бревен торчит пакля, косыми треугольниками сложены балки крыши, в калитке видна красная горка кирпичей, — Пошла на объект, — подмигивает Вовка.

— Субъект пошел на объект, — балагурит Юрий. — Что, не стихи разве?

Шура возвращается, стряхивая с плеч опилки, глаза ее удовлетворенно блестят.

— Заканчивают. Попортила я с этим домом кровушки!

— А портить — обязательно? — спрашиваю я.

— Обязательно! План поломала, а этот дом отремонтировала. Живет в нем такая же горемыка, как и я. Вдова.

— Как вдова?

Не веря услышанному, я смотрю на Шуру и понимаю, что ничего-то мы не заметили, не поняли. Ни этих скорбных складочек у губ, ни давней припудренной синевы под глазами, не вгляделись, наконец, в сами глаза стремительно заполняемые болью.

— Обыкновенно — вдова, — просто и сурово говорит Шура.

ВДОВА

Шура шла, радуясь, что сегодня удалось освободиться засветло.

Во дворе на нее чуть не налетела Женька. Длинноногая, смуглая, как цыганенок, она неслась, держа в вытянутых руках миску с малосольными, облепленными смородиновыми листьями огурцами.

— Мам, а у нас гости! — торжествующе выпалила она. — Дядя Сережа приехал!

— Да? — Шура на секунду остановилась, по ее полным губам скользнула быстрая улыбка, и тут же, если не одновременно, широкие брови сошлись у переносья. — Ну, пойдем.

Шура шла позади дочери, глядя, как мелькают ее стройные загорелые ноги, и потихоньку вздыхала. О чем? Бог весть…

Столик в прихожей был завален кульками и свертками, такие же кульки и свертки лежали в столовой. — Шура улыбалась и хмурилась. «Ну, конечно, Сергей Сергеевич без этого не может…»

— Здраю-желаю, Шурочка! — невысокий крепыш с бритой до синевы головой, на широких плечах которого прочно лежали голубые полковничьи погоны, легко вскочил со стула, почтительно поцеловал Шуре руку.

— А это обязательно, Сергей Сергеевич? — выговорила Шура, показывая на свертки. — Правда, ну зачем?

— Суровый вы человек, Шурочка! — шутливо пожаловался Пересветов. Неужели до сих пор не поймете, что мне-то и порадовать на этом свете некого? Кроме ваших дочек. И вас.

Минуту назад веселый и оживленный Пересветов погрустнел.

— Простите, Сергей Сергеевич! — извинилась Шура, ласково дотронувшись до его локтя.

— Мам, обедать! Дядя Сережа — обедать! — скомандовала вбежавшая Женя.

Анна Семеновна варила на кухне пельмени; о госте она не обмолвилась ни словом, но весь ее вид, озабоченность, с которой она стряпала, говорил о том, как она довольна. Видно, все свое радушие и хлебосольстве, которые не успел оценить покойный зять, она отдавала его товарищу.