Летят наши годы - Николай Почивалин

— Да… Эти уже никогда не придут.

— Жили люди — и нет людей. — Юрий глубоко вздыхает. — Где погибли, как погибли — ничего не знаем.

— Это-то как раз известно.

— Что известно? — Юрий вскидывает голову. — Откуда тебе известно?

— Вовка Серегин рассказывал.

— Чего ж ты молчал?

— Думал, что сам знаешь, — оправдываюсь я. — Погоди, в каком же это году было? Да в сорок девятом… Правильно, в сорок девятом.

ЖИЛИ ТАКИЕ РЕБЯТА

Я так же ехал в Кузнецк, только с противоположной стороны. Из Омска, где жил тогда.

Ехал, собственно говоря, в Москву — впервые в жизни, на совещание в Союз писателей — тоже впервые в жизни, и все-таки решил на несколько часов остановиться в Кузнецке. Решил внезапно, случайно выяснив, что мой поезд прибудет в Кузнецк вечером, а следующий на Москву уйдет ночью; тут же, на вокзале, дал телеграмму Вовке Серегину — единственному из наших ребят, кто, по моим сведениям, остался в Кузнецке.

Ехал и так же, как сейчас Юрий, смотрел в окно — на все, что неслось навстречу, мелькало, заслоняя на секунду толстое, наполовину запорошенное снегом окно, и в следующую минуту исчезало позади. На хвойные леса, утонувшие в голубых сугробах, на маленькие станции с людными привокзальными базарами, на мальчишек, черными капельками слетающих с сахарных гор на лыжах…

Не знаю почему, но в этот раз дорога навела меня на мысли, которые прежде не приходили в голову. Например, о том, что до тридцати лет, торопясь жить и знать, мы никогда не находим минуты оглянуться назад; что в том, пока еще недалеком прошлом и стремительно уходящем нынешнем, ненасытно поторапливаемом вдобавок, остается и нечто неповторимое, ненадолго выдаваемое человеку один раз на всю жизнь; что, наконец, все это — полнота сил, свежесть чувств, душевная чистота — с пронзительной ясностью и точностью оценится, увы, тогда, когда слишком далеко от начальной станции уйдет твой скорый поезд…

После Куйбышева я начал выходить на каждой станции и возвращаться в вагон с последним звонком: все уже казалось знакомым и близким.

На перроне в Сызрани столкнулся с человеком в дымчатой пыжиковой шапке, в черном пальто и белых бурках. Случайно встретились взглядами. Человек тут же отвернулся, но я успел заметить, что лицо его с серыми глазами, полными красными губами и черными холеными усиками очень знакомо. Вот только усики…

— Николай! Гущин! — заорал я, кажется, еще раньше чем окончательно узнал его.

Гущин вздрогнул и как-то странно медленно, словно колеблясь, оглянулся.

— А, здорово, — довольно равнодушно кивнул он, от него попахивало водкой.

— А я тебя сразу узнал! — стискивая руку Гущина, возбужденно говорил я. — Вот здорово! Ты в Кузнецк?

— В Кузнецк. А ты?

— Я тоже, правда, проездом. Не утерпел. Понимаешь, тринадцать лет не был!

Серые, без улыбки, глаза Гущина повеселели.

— Ты в каком вагоне?

— В шестом.

— Соседи — я в четвертом. — Гущин оглянулся. Ты извини, я сейчас пойду. У нас все разошлись, надо за вещами доглядеть. А тронемся — загляну к тебе. Идет? Прихвачу чего надо.

— Конечно! О знакомых расскажешь. Я ведь ни о ком не знаю.

— Ладно, договорились. — Гущин махнул рукой и быстро пошел к поезду.

Купив в буфете бутылку вина, я возвратился в купе; поезд тут же тронулся.

— Знакомого встретил, — объяснил я соседу по купе свои приготовления.

Учились мы с Гущиным в разных школах, особо не приятельствовали, но какое это имело значение! Земляк, ровесник. Тем более что я его хорошо помнил.

Повадился он к нам ходить с весны — играть в волейбол. Мы подозревали, что ему приглянулся кто-то из наших девчат, но человек он был скрытный, и выяснить так ничего и не удалось. Зато играл он великолепно, и принимали его всегда охотно.

Как сейчас вижу — мяч уже летает над сеткой, когда появляется Николай Гущин. Высокий, черночубый, он становится на судейское место; резко и властно посвистывает алюминиевый свисток. Команды Гущина принимаются без возражений.

Кончается игра, проигравших выбрасывают «на мыло», и Гущин уверенно занимает место на площадке.

Играл он спокойно, без суеты, с какой-то небрежной ленцой принимая мячи — до тех пор, пока не оказывался справа у сетки. И тут он преображался. Вот ему подали мяч, Гущин подпрыгивает, взлетая над сеткой едва ли не до пояса, и, прикусив губу, бьет. Бьет тем мертвым ударом, который редко кому удается взять. Обычно такой смельчак, отряхивая от песка колени, сконфуженно чертыхается…

Поезд между тем промахнул одну станцию, другую, а Гущин все не приходил. Я отправился за ним.

Узкий коридор купированного вагона был пуст: время обеденное.

— Кого, гражданин, ищете? — спросила проводница.

— Товарища, в вашем вагоне едет. Да вот что-то не видно.

— Куда едет?

— В Кузнецк.

— До Кузнецка у меня никого нет. Один сейчас в Сызрани сошел, так он до Харькова ехал. Встретил, что ли, кого-то…

— Как же так? — Я растерялся. В бурках он, в черном пальто. Усики у него еще…

— Вы кого спрашиваете? — заинтересовался седоватый полковник, выглянувший из первого купе.

— Товарища, — снова принялся объяснять я.

— Вот я и услышал про бурки и усики, — улыбнулся полковник. — Сошел он в Сызрани. Прибежал, говорит — товарища встретил, остановлюсь. На ходу так и спрыгнул. Мы с ним от самого Челябинска едем. Компанейский товарищ!

— Ничего не понимаю. — Я обескураженно развел руками. — Николай сам говорил…

— А вот звать-то его не Николаем, — поправил полковник. — Александром Александровичем звать.

— Ну что вы мне говорите, когда мы с ним из одного города!

— Не знаю, не знаю, может, тогда кто другой. А этот Александр Александрович. На память пока, слава богу, не жалуюсь. — Полковник сказал это с некоторой обидой. — В домино двое суток стучали. Александр Александрович. Председатель промысловой артели, из Челябинска. И усики есть, и в бурках — это точно, молодой человек.

— Посторонитесь, гражданин, чай буду разносить, — прервала нас проводница, бросив на меня не очень-то дружелюбный взгляд.

Курьезный случай с Гущиным сразу же вылетел у меня из головы, едва я увидел на кузнецком перроне Вовку Серегина.

В черном кожаном пальто с поднятым воротником, в кожаной шапке, коренастый и круглый, он катился, словно шарик, что-то крича и жестикулируя.

Через минуту мы сидели уже в потрепанном «газике», хлопавшем на ветру линялым брезентом; пытаясь отчистить кожаной рукавичкой заиндевевшее стекло, Вовка с места в карьер принялся меня отчитывать.

— Подумаешь — некогда ему! Да опоздай ты на свое дурацкое совещание. Лев Толстой ни на какие совещания не ездил, а Толстым был. Как хочешь, а это свинство! И еще говорит!..

Я, кстати, ничего не говорил, не оправдывался — просто с удовольствием поглядывал на полное розовощекое лицо Вовки, добродушное даже сейчас, когда он ругался. Он остался все таким же, непривычным выглядел только xpoм, в который он был затянут, и казалось странным, что это не прежний Вовка-десятиклассник, а главный бухгалтер одной из крупнейших в стране обувных фабрик. В ту пору нам не было еще и тридцати, каждая такая встреча, когда выяснялось, что твой сверстник уже кто-то, уже чего-то достиг, не просто радовала, но и ошеломляла. Это теперь, на пятом десятке, отвыкаешь удивляться. Недавно я встретил в Сибири кузнечанина, долго и тепло пожимал ему руку, радуясь знакомому человеку, и только мельком скользнул взглядом по его широким генеральским погонам. Ну, генерал и генерал, — эка невидаль!..

— Вылезай, прибыли! — скомандовал Вовка Серегин, выпрыгнув из машины и постукивая по утрамбованному снегу хромовыми сапожками.

Встретила нас жена Серегина — Муся, невысокая и плотная, как и муж, чем-то даже похожая на него и лицом.

— А я уж вас заждалась, — певуче сказала она, и все мои опасения, что буду хозяйке в тягость, сразу же улетучились.

В небольшой квартире Серегиных было по-особому уютно, как это может быть только в деревянном доме, когда снаружи потрескивают от мороза бревенчатые стены и гулко, постреливая, гудит в печке огонь.

Муся сразу же усадила нас за стол, заставленный закусками, и продолжала пополнять его, без устали убегая и возвращаясь. Пока Вовка священнодействовал с бутылками, я принялся расспрашивать о ребятах.

— Потом, потом, — отмахнулся Вовка. — Ну-ка, держи ревизорскую!

— А хозяйке почему не налил? — запротестовал я, заметив, что Муся наливала себе в рюмку фруктовую воду.

— Нельзя мне, — покраснела Муся.

— Ты ее такими вопросами не смущай, — засмеялся Вовка, ласково взглянув на жену.

— Да, Вовка, — вспомнил я. — Знаешь, кого я нынче в поезде встретил? Гущина.

— Что?!