Летят наши годы - Николай Почивалин

А утром, ожидая поезда, Шура стояла с Храмковым на вокзале, чуточку досадуя, что он такой грустный: сама она была настолько переполнена пережитым, что еще совсем по-девчоночьи относилась к предстоящей разлуке, не принимала ее своим разбуженным и ликующим сердцем.

— Осенью обязательно поступай в институт. Теперь тебе легче будет. Храмков покосился на стоящего поодаль лейтенанта, тихо добавил: — Если только…

— Не загадывай! — Шура погрозила пальцем, покраснела.

Только вернувшись домой, Шура вдруг спохватилась, что не сказала мужу что-то самое главное, горько заплакала.

Поступить осенью в институт не удалось, Шура родила дочку. О маленькой Нинке майор Храмков узнал месяц спустя, сообщив свой новый адрес. «Очевидно, некоторое время задержусь в тылу», — писал он. Шура задумала было навестить мужа, но мать, а потом и он сам отговорили ее. «Какая нынче дорога, — увещевала мать, — дитё изведешь». Андрей писал еще категоричнее: «Не вздумай, меня в любую минуту могут отозвать. Терпи, Шуренок, и жди. Только лучше жди!» Все последующие письма были полны вопросов о дочери какая она, как растет, — и настоятельной просьбой сфотографировать девочку.

Странно, что теперь, когда муж находился вдалеке от фронта, в безопасности, как он уверял, Шура начала тревожиться о нем больше, чем прежде; очевидно, нечто подобное испытывала и Анна Семеновна: Шура заметила, как каждый раз после получения письма от Андрея ее никогда не веровавшая мать теперь тайком крестилась.

Фотографию дочки Шура послала и попросила мужа прислать свою карточку. В первом ответе он попросту не откликнулся на просьбу. Шура напомнила. «Некогда, Шуренок, ателье близко нет», — отшутился он в следующем письме, не подозревая, конечно, как нужна была его фотография здесь, в Кузнецке. Время, потом рождение дочери словно отодвинуло Андрея от Шуры: она помнила его руки, губы, глаза, помнила его волосы, но все это в один облик почти не сливалось. Иногда только, словно при вспышке, возникало отчетливое, тут же исчезающее видение, удержать его в памяти было невозможно, это стало как наваждение, Шура отчаивалась. Знала и видела она мужа семь дней, а ждала больше года.

Фотографию Андрей так и не прислал, зато неожиданно, как снег на голову, явился сам.

Шура сидела в столовой, прислонившись спиной к теплой печке, и кормила дочку. В окно по-вешнему пригревало апрельское солнце, правая щека у Шуры была совсем горячей, в прикрытых ресницах дрожали теплые оранжевые пятна, — в такие минуты, чувствуя, как семимесячная Нина по-хозяйски мнет, щекоча, сосок полной груди, Шура впадала в дремотно-блаженное состояние.

И вдруг, вздрогнув, она открыла глаза, инстинктивно прикрыла обнаженную грудь.

Без стука, рывком откинув дверь и на ходу бросив у порога зеленый вещмешок, в комнату вбежал высокий худой военный. Шура не успела ни подумать, ни узнать, ни вскрикнуть, как он, вскинув ее вместе со стулом и с дочкой на руки, уже целовал их обеих.

— Андрюшка! — не то засмеялась, не то заплакала Шура и снова умолкла, почти задушенная жесткими обветренными губами; больше всего она боялась, что сейчас вместе с перепуганной дочкой они грохнутся из нелепой деревянной люльки, в которой держал их этот сумасшедший родной человек.

Чуть позже, когда успокоенная Нинушка задремала, Шура сама прильнула к мужу; сияя глазами и краснея, она гладила его черные, тронутые на висках сединой волосы, удивлялась:

— Похудел как! А почему волосы такие короткие? Ты что, стригся?

— Карантин был.

Андрей прижался к Шуриной груди, она погладила его затылок и тут только заметила белевшее за ухом пятно — раньше его не было.

— А это что у тебя?

— Да ну, ерунда. — Андрей выпрямился, но Шура снова притянула его к себе.

— Подожди. — Она потрогала пальцами рябоватый, с куриное яйцо, шрам, сердце у нее захолонуло. — Это когда ты писал, что живешь в тылу?

— Шуренок, ну — ерунда! — взмолился Андреи. — Дай, я взгляну на доченьку.

— Она спит. — Положив руки на плечи мужа, Шура заставила его посмотреть себе в глаза, голос у нее дрогнул. — Больше так никогда не делай, слышишь?..

Десять отпускных дней, предоставленных Храмкову для долечивания, пролетели, как один: более того — иногда один день тянется куда медленнее, чем десять. Андрей подружился с дочкой, смешно морщившей в улыбке крохотный нос, когда он протягивал ей руки. Отдохнул и, хотя из широкого воротника гимнастерки по-прежнему торчала длинная худая шея с выдавшимся кадыком, заметно посвежел.

И снова был вокзал с дымящимся на солнце между шпалами сырым песком и гравием; но если год назад, переполненная счастьем, Шура не боялась разлуки, то теперь, став матерью и, может быть, впервые почувствовав себя женщиной, — трудно и больно билась то в тяжелевших, то слабеющих руках Андрея. Ничего поделать с собой она не могла: ощущение было такое, словно прощалась навсегда.

Ничего, однако, страшного не случилось. «Все хорошо, Шуренок, — писал Андрей в первом же письме. — Стал я тут большим начальником, командую другими — риску никакого. Не беспокойся и о моей худобе: в полку меня снова откормили. Веришь, стал такой толстый, что боюсь, как бы самолет не шлепнулся от перегрузки…» Несерьезный человек! — вспоминая свое первое впечатление, нежно и растроганно думала Шура; на некоторое несоответствие между утверждениями, что «риску никакого», и «боюсь, как бы самолет не шлепнулся», Шура постаралась не обращать внимания — так было спокойнее…

Потом чувство тревоги стало ровнее — приглушенное временем и терпением, смягченное открытой новостью.

Шуре во второй раз предстояло стать матерью. И удивительно: то, что неизбежно встревожило бы еще больше — возросшая ответственность — человека немолодого, то для молодости стало дополнительной защитой. «Теперь с Андреем ничего не должно случиться, не может случиться», — верила Шура. Логики в этом было немного, но мы, смертные, часто и сильны ее отрицанием.

Огорчало Шуру одно: как только станет заметно, из горкома придется уходить. Второй раз за два года в декретный — нехорошо. Шура вздыхала, но тут же успокаивалась: все это нескоро, когда-то…

Мать, узнав о новости, покачала было головой — «заспешили вы что-то» и по житейски мудро решила:

— Ничего, дочка, вырастим. Война-то, похоже, к концу идет.

Война в самом деле шла к победе. Чуть ли не каждый вечер вслед за позывными Москвы в эфире раздавался торжественный голос Левитана: «В последний час…» Письма Андрея теперь шли до Кузнецка дольше, чем обычно, стали еще короче и увереннее: «Скоро увидимся, Шуренок!» В одном из последних писем он сообщил, что майор Сережа Пересветов, который, как всегда, «кланяется», удостоен звания Героя Советского Союза и по-прежнему служит с ним. «В части, где командиром подполковник Храмков», — так шутливо, вскользь упомянул Андрей о своем новом звании.

Последнее письмо мужа было коротеньким, веселым и — чему больше всего порадовалась Шура — с фотографией. Андрей и вправду поправился, покруглел, с серой, плохого качества фотобумаги глаза его смотрели спокойно и требовательно, кажется, допытывались: «Ну, как вы тут, без меня?..» «Хорошо, Андрюша, все хорошо!» — улыбаясь, молча отвечала Шура. Сфотографировали Андрея, должно быть, прямо на аэродроме — за плечами угадывались расплывчатые контуры самолета, впрочем, Шура разглядела это много позже…

Письмо пришло в канун октябрьских праздников, и Шура удивилась, когда три дня спустя, собравшись идти на работу, она снова увидела в деревянном почтовом ящике конверт. «От Андрюши», — только секунду успела порадоваться она.

Конверт из толстой серой бумаги был надписан незнакомым почерком, в овальном штемпеле стоял все тот же знакомый номер полевой почты. Похолодевшими пальцами Шура разорвала конверт, вынула глянцевый, с пробитыми изнутри машинописными строчками лист и тихонько вскрикнула…

Когда Анна Семеновна, услышав, будто что-то упало, вышла в сени, Шура лежала без движения с белым, как у покойника, лицом.

Очнулась Шура в роддоме.

Раздавленная физически, опустошенная, она безучастно отнеслась к тому, что няня, обмыв ей ваткой грудь, положила рядом немощно попискивающую девочку; сморщенное, на два месяца раньше срока пришедшее в жизнь существо это болезненно хныкало, мешало Шуре додумать ее бесконечную думу.

В таком оцепенении Шура вернулась домой. Ничего не замечая, она прошла по комнатам, в которых не была больше двух недель, легла, не раздеваясь, на кровать, не поглядев даже, куда мать положила ребенка. Только немного позже, когда привели от соседей Нину, Шура ненадолго пришла в себя. Согнув в локтях руки, словно балансируя, дочка косолапо шла к матери и, наконец, довольно уткнулась ей в грудь. Шура подхватила ее, чувствуя, как что-то горячее ударило в сердце, улыбнулась затуманенными глазами и в ту же секунду горько вздохнула. Из угла, где стояла наспех оборудованная на двух стульях кроватка, донесся слабый писк.