Маленькие Смерти - Дарья Беляева

— О, Господи, — говорит Итэн. — То есть, нихрена себе.

Свободную руку я протягиваю Итэну.

— Отдай бутылку. Свиной череп мы, наверняка, найдем, если что еще раз.

Итэн отдает мне бутылку, я чувствую ее обжигающий жар в руке, и это, кажется, придает мне сил.

— А теперь не стой, а попробуй добыть нам тот Шеви на обочине!

Тень Грэйди поднимается все выше и уходит все дальше, но и я правлю своей волной, пытаясь достать эту дрянь. Мне кажется, что если я захочу, моя черная, похожая на сотни лезвий кровь могла бы пропороть даже небо. Но, в конце концов, как папа и говорил, моя темнота кончается, полностью покидает мое тело, замирает в виде, похожем на ледяную скульптуру причудливого узора, на высоте около трех метров. Тень Грэйди легко скользит между острыми краями моей темноты, и на вершине, он снова принимает образ Доминика, замерев на одной ноге, балансируя на самом верхнем из острых, похожих на осколки, краев.

Грэйди замирает, раскинув руки, как канатоходец, и носок красно-белого конверса замирает неподвижно тоже, оставаясь на острие.

— И это все, на что ты способен? — спрашивает он певуче.

— Ты правда пересмотрел фильмов. Серьезно. Прямо пересмотрел.

Но Грэйди будто бы меня не слушает, продолжая увлеченно балансировать.

— Впрочем, это довольно много. А теперь, если позволишь, я покажу тебе, что есть у меня.

Ступня Грэйди скользит вниз, будто он готов съехать, как особенно непоседливые дети катаются с перил. Но тут же, Грэйди исчезает снова. Я пытаюсь отозвать свою темноту обратно, чтобы увидеть его, и почти тут же чувствую оглушительный толчок в грудь, заставляющий меня свалиться на асфальт, крепко треснуться об него затылком. Бутылку я все еще сжимаю в руке, и жар от нее будто бы поднимается выше, к локтю. А может быть я просто стукнулся.

Грэйди оказывается сверху, и я вижу перед собой синие глаза Доминика с красными зрачками Грэйди. Он перехватывает меня за горло, пальцы его, большой и указательный, давят мне на шею.

— Глупенький мальчик, ты правда считаешь, что победишь? Я вернул тебя из могилы. Я вытащил тебя из-под земли. Ты был бессловесным, лишенным дыхания и сердца, мертвым. Знаешь, как легко я могу вернуть тебя в это состояние? Только представь. Помнишь, что чувствуешь, когда умираешь? Помнишь, Франциск Миллиган?

И я вдруг чувствую, на грани между воспоминанием и реальностью, как под пальцами Грэйди, будто под лезвием мясницкого тесака, расходится кожа и брызгает кровь. Я чувствую, как не хватает воздуха, как больно, как быстро темнеет в глазах, как хрустит моя кость.

Только чувствую, этого не происходит. Но и чувства раскрошенной под ножом кости вполне достаточно, чтобы едва не сойти с ума. Я чувствую, что умираю.

Калигула говорил палачу перед казнями: «Бей так, чтобы он чувствовал, что умирает.»

Неужели это моя последняя мысль? Пальцы мои слабеют и немеют, я чувствую отдаляющийся холод в них. В конце концов, я выпускаю бутылку, и она с тихим звоном катится по асфальту.

Я даже пошевелиться не могу, так пусто у меня внутри, будто вся кровь моя оказалась снаружи меня. Мне холодно, страшно и темно.

Я умираю, а Грэйди даже не душит меня, просто сидит сверху, крепко удерживая. Его красные зрачки, неподвижно-узкие, похожи на зрачки какой-то неведомой ящерицы.

Мир рассыпается перед глазами, как разбитое стекло, по кусочкам исчезает. А потом я вдруг снова могу вдохнуть, а потом вдруг могу и слышать. И я слышу невероятно громкий, нечеловеческий, будто бы на одной ноте, крик Грэйди. Открыв глаза, я с полминуты не вижу ничего, а потом вижу Морриган, которая бьет, Грэйди выроненной мной бутылкой, судя по всему не в первый раз. И Грэйди, судя по всему очень больно совсем не от силы удара.

Он оборачивается к Морриган, но кто-то будто останавливает его движение.

Я слышу Доминика, он говорит:

— Нет!

А потом мне становится легко и спокойно, как никогда еще не было, и я закрываю глаза, думаю, что, наконец, вспомнил, как это, умирать.

А вот так: совсем не страшно — в самом конце.

Глава 11

Когда я снова прихожу в себя, первым моим ощущением становится тепло. Будь я мертвым, я бы чувствовал только холод, поэтому глаза я открывать не спешу. Мне некуда спешить. Я чувствую, как чей-то острый нос утыкается мне в висок. Еще ничего не видя, я понимаю, что лежу дома, в своей комнате.

— Мэнди? — спрашиваю я.

— Так ты не умер? — спрашивает она. Я открываю один глаз и вижу Мэнди, у нее взволнованные глаза, но улыбается она скорее зло.

Она говорит:

— Я думала, что ты в коме, честно говоря.

— Как ты спокойно об этом говоришь?

— Ой, ты только не ной.

Я замолкаю на пару минут, пытаясь прислушаться к себе. Нет, поводов ныть у меня нет: ничего не болит, и я чувствую себя вполне отдохнувшим.

— Что произошло?

— В машине, которую пытался угнать Итэн, потому что ты плохо на него влияешь, оказалась связанная Морриган. Так что вы выполнили нашу миссию и получили свои честно заработанные два балла.

— Нет, я имею в виду что случилось в Грэйди?

— Морриган огрела его бутылкой так, что он едва не принял свой настоящий, демонический вид и рванул в лес.

— Где бутылка?! — спрашиваю я, вдруг приподнимаясь так резко, что едва не скидываю Мэнди с кровати. — Где она?

— У нас, не волнуйся так. Выглядишь, будто у тебя трубы горят.

Она смеется своим резким, злым смехом, и я ей улыбаюсь.

— Итэн вкратце объяснил нам, что это не просто бутылка.

— Больше всего меня в ней прельщает то, что если стукнуть ей Грэйди, он убегает в лес.

Мэнди снова смеется, но теперь я — вместе с ней. А потом она вдруг обнимает меня, порывисто и почти до боли крепко.

— Ты мой храбрый слюнявчик.

— Я не слюнявчик.

— Слюнявчик, ты же облажался. Но храбрый.

И тепло, которое от нее исходит вдруг становится таким приятным, будто мне шесть лет, и я простудился, а со мной сидят. Я позволяю себе еще немного просто помолчать, ощущая, как хорошо и легко мне рядом с ней.

— Где остальные? — спрашиваю я.

— Готовятся потихоньку. Не переживай. Все хорошо. Со всеми. Кроме Мильтона, но с ним никогда ничего хорошего не бывает.

— Ты жестокая, — говорю я, и Мэнди щелкает меня по носу. Мне было бы странно называть ее мамой, но она растила меня, как мать. Я не могу сказать ей что-то драматическое вроде «я так нуждался в тебе, мама», потому что когда я в ней нуждался, она была рядом. И даже не могу сказать «вся наша жизнь — ложь!», потому что жизнь у меня была отличная, и мама моя — лучше всех. А несказанные слова ведь не так и важны.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});