Тот самый (СИ) - Зимин Дмитрий

— Да, чисто.

Мой старый друг замер, напряженно вглядываясь вперёд.

Эйфория первых минут, когда я думал, что вновь оказался на войне, в родной стихии, схлынула. На смену ей пришли воспоминания о том, как это сложно, страшно и странно… Какой неожиданной бывает боль, даже когда её ждёшь.

Несколько раз меня чуть не остановила мысль — подождать остальных. Просто расслабиться, дождаться, пока рядом не окажется Алекс со своим арсеналом, Гиллель, с успокаивающей улыбкой, и Котов, со своей силой, нетерпеливостью и беспощадность ко всему, что угрожает его любимому городу.

Про отца Прохора я старался не думать. Его образ всё время двоился перед мысленным взором: щуплая фигура подростка отбрасывала тень высокого, чуть сутулого, но широкоплечего старца, в глухом чёрном балахоне и острой скуфье на длинных сединах…

Всё так же держа Узи перед собой, Хафизулла сделал шаг во тьму. Узкое лицо осунулось, плечи будто придавила тяжесть.

Он почти скрылся из поля зрения — я лишь угадывал в тенях смутное движение, еле слышный шорох гравия и дрожь задетого ногой рельса. Расслабился солдат. Потерял бдительность на мирных харчах — в старые времена я бы не услышал, как он двигается, пока курд не возник бы за левым плечом, приставляя к горлу свой любимый пчак.

Я сделал шаг, другой, и в самом деле раздвигая хлещущую через край ненависть руками, как занавеску, и тут понял: я слышу не Хафиза. Это что-то совсем, совсем другое…

Рельсы дрожали так, словно по ним мчался поезд. Ветер становился всё сильнее, он давил на лицо влажной ладонью, не позволяя сделать вдох. Вместе с ним шла волна шорохов, шумов и запахов.

Пахло, как и раньше — ржавчиной, тряпками и немножко мочой. Но пахло в десятки раз сильнее. Словно я входил в невидимое озеро, постепенно погружаясь в него всё глубже…

И тут я услышал щелчки — тонк-тонк-тонк… — очередь из Узи. Во что он палит? Ага, вижу.

Весь туннель был заполнен тератосами. Они двигались сплошной стеной, очень плотно друг к другу, поднимая и опуская ноги в едином ритме.

Вот почему дрожат рельсы, — не к месту подумал я.

— Не стрелять! — донёсся издалека голос Котова. — Там могут быть живые гражданские…

— Нет тут никого живого, майор, — хотел сказать я. — Для них всё давно уже кончено.

Я это чувствовал. Знал. Возможно потому, что был им сродни.

Толпа надвигалась.

Привычная критичность мышления говорила, что я не могу знать наверняка. Что среди этой толпы — да, действительно, могут оказаться гражданские. И это не давало мне сил поднять пистолет и начать стрелять.

Вот у Хафизуллы никакого раздвоения не было: он видел толпу мертвецов и стрелял по толпе мертвецов… Нет, он тоже не стрелял.

Курд отошел ко мне, встал рядом, и хотя ствол автомата всё ещё направлял на тератосов, не стрелял.

Мелькнула дикая, совершенно нечеловеческая мысль, что лучше всего здесь справился бы огнемёт. Испугавшись, я загнал её в подсознание.

Они выглядели, как обычные люди. В поношенной, слежавшейся одежде, с неопрятными волосами, заросшие колючей щетиной, с дырками в колготках, на сломанных каблуках… они двигались дёргаными движениями, будто за конечности, привязанные невидимыми нитками, дёргает злой ребенок. Они смотрели на нас пустыми запавшими глазами, в которых не было ни проблеска разума.

Но всё равно это были люди. Чьи-то пропавшие без вести близкие. Те, кто ушел утром на работу — и не вернулся. Пошел перед сном прогулять собаку — и не вернулся. Вышел купить хлеба — и не вернулся…

Как легко. Как просто, не задумываясь, Лавей тратит чужие жизни.

Сука, — в ушах раздался голос майора Котова. — Ненавижу…

— Осторожнее, — сказал я и поднял дезерт-игл. — Они здорово кусаются. Не дай к себе подойти…

Вместо ответа Хафизулла прицелился и выстрелил одиночным. От головы ближайшего тератоса отлетел кусок, сверкнула обнаженная кость. Мгновение покачавшись, тот осел на землю, повалился лицом в пол.

Это был бородатый мужчина в когда-то хорошем, а теперь измятом и пыльном костюме. В одной руке он до сих пор сжимал оторванную ручку портфеля…

В толпе тератосов произошло шевеление. Строй нарушился. Те, кто были ближе всего к упавшему, останавливались, словно перестав слышать команды, и склонялись над ним.

Я видел, как челюсть молодой женщины в модном коротком плащике раскрылась неимоверно широко, а затем она вцепилась в руку упавшего, оторвав кусок плоти вместе с тканью костюма.

Это послужило сигналом остальным. Над упавшим сомкнулась куча-мала. Чавк, треск рвущейся материи, утробное рычание и задушенный визг…

Хафизулла стрелял уже без остановки.

Пошире расставив ноги, я поднял пистолет. Отдача у него будь здоров, но зато не нужно тратить столько выстрелов. Пятидесятый калибр — то, что нужно в данных обстоятельствах.

И всё равно что-то мешало. Тератосы были уже совсем близко, я мог разглядеть детали — пижонский галстук, дорогую сумочку, яркий, чудом уцелевший мазок помады… Ах нет. Я ошибся. Это вовсе не помада…

Это уже не люди, — уговаривал я себя. — Им уже ничем не помочь.

— Саша? — голос Хафизуллы выражал недоумение. А еще опасение: а тот ли я человек, которого он знал раньше…

Крепко сжав зубы, я вдавил спусковой крючок. Ход у него был тугой, пришлось приложить заметное усилие… Звук выстрела прокатился, как камнепад. Голова тератоса взорвалась. Не давая себе опомниться, я перевёл прицел на следующего, и снова нажал.

Это просто тир, — билось в голове. — Они не настоящие. Не люди. Не живые. Зато позади, за спиной — мои друзья. Алекс, майор, Гиллель и святой отец… Мёртвые не должны добраться до живых.

Хафизулла вставил новую обойму. У меня в запасе всего семь выстрелов, так что я тоже потянулся за дополнительным магазином. Без наушников, в закрытом туннеле, выстрелы отдавались под сводом черепа, как грохот парового молота.

После таких упражнений голова болит дня два-три, а слух нарушается недели на две, — поймав себя на этой мысли, я усмехнулся. Кто сказал, что у меня есть две недели? Или, если уж на то пошло, два дня? Так что не парься, Бойцовый Кот, живым тебе всё равно отсюда не выйти.

И сразу мне стало стыдно: почему я думаю только о себе?..

— У тебя всё ещё есть семья? — спросил я Хафизуллу между выстрелами, ожидая, пока осядет пороховая гарь.

— Конечно есть, — ответил ротный. — Дочка в школу пошла. Первый класс…

— Тогда зачем ты этим занимаешься?

— Чтобы не пришлось заниматься ей, когда вырастет.

Курд одним движением поменял магазин, отбросил пустой на землю.

На самом деле, всё сражение заняло секунд тридцать — сорок. Наши только успели добежать.

Так всегда бывает: во время боя время растягивается, подобно резинке от трусов. В каждое мгновение вдруг начинает помещаться гораздо больше действий, они набиты мелкими событиями, как магазин — пулями, одна к одной, плотно, чтобы не осталось зазора…

Но как только бой заканчивается, резинка — вжжжик — и сжимается обратно. Время начинает течь с обычной скоростью, и ты выныриваешь в него, не понимая, что происходит. А происходит вот что: клетки тела — аксоны, нейроны — еще какое-то время, несколько мгновений, продолжают двигаться в быстром режиме, и ты как бы совершаешь скачок в будущее, туда, где никакого боя уже нет и в помине.

Я моргнул — и увидел Алекса. Под тёмным цилиндром светились лишь его лицо, похожее почему-то на маску черепа, белый воротничок и серьга в ухе.

— А времени вы не теряли, — сказал шеф, доставая сигару. Щелкнув зажигалкой, он долго посасывал её кончик, затем выпустил клуб дыма и улыбнулся. — Перекур, — объявил он остальным.