Барон и рыбы - Петер Маргинтер

— Этих нот? Вы что, думаете, эти омерзительные твари…

— Омерзительные твари? Вспомните свиту Посейдона! Понятно, что поэты отдавали предпочтение наядам, нимфам и мелюзинам{137}, но обитатели водной стихии зачастую придают внешности очень мало значения. Не стану утверждать, что животные, виденные и слышанные вами в пещере, и впрямь тритоны, но как мы, люди, учим разных способных птиц повторять то, что мы им насвистываем, так, возможно, и повелители вод держали не только причудливых созданий, виденных Геродотом, Пико делла Мирандола{138} и Мегенбергом{139}, но и слепых моржей, развлекаясь их пением, — достаточно вспомнить соловьев, которых мы лишаем зрения.

— Сударыня!.. В наше-то время! — запротестовал барон.

— А не вы ли с восторгом подхватили шутливое предположение д-ра Айбеля? Я думаю, что вы с Пепи и вправду угодили в зверинец маленьких певчих Нептуна. Естественно, это должно было плохо кончиться. Бесспорно, выглядит несчастным случаем или человеческой слабостью, но вы и отдаленно не представляете себе, чего только не происходит изо дня в день под скромным обличьем необходимости! Теперь дело за нами, мы должны обратить завещание Пепи на благо человечеству. Ни в коем случае нельзя доверить его произволу непосвященных, они сделают из этой музыки сфер попурри{140} в испанском духе.

— Стало быть, вы сами?..

— К сожалению, столкнувшись с первыми серьезными трудностями, я оставила занятия пифагорейской наукой{141}. Эти головоломные математические фокусы — неподходящее занятие для женщины. Но мне знакомы трое господ, что уже много лет усердно занимаются подобными вещами. Они живут в романтическом замке в дивной местности, до которой день пути от Пантикозы. Как только вы поправитесь, мы могли бы совершить небольшую прогулку в этом направлении.

***

Пока они таким образом беседовали, Теано с Симоном бродили близ лачуги. Посетители, крутившиеся вокруг высокородного выздоравливающего, часто вовлекали их в дурацкие игры, причем Кофлер де Рапп старался поцеловать стойко защищавшуюся Теано, а близняшки Бларенберг и другие озабоченные дамочки гонялись за благодушествующим Симоном. На случай таких преследований Симон и Теано назначили местом встречи огромный дуб на противоположном склоне холма и стали мастерами незаметного исчезновения. Тот, кто приходил к дубу первым, забирался по достигавшим земли толстым обломленным сучьям в шелестящую крону. Можно было не опасаться, что кто-нибудь последует за ними: заросли вокруг могучего дуба были густыми, как джунгли, в них всегда можно было на несколько метров оторваться от преследователей и переждать, укрывшись за кустом, меж гигантских корней или в расщелине скалы, пока опасность не минует. Даже если кому-нибудь и удалось бы добраться до дуба и продраться сквозь частокол сучьев, снизу не было видно ничего, кроме огромного гнезда из веток, ползучих плетей, сена и мха, в которых время от времени что-то шуршало.

Лежа рядом с Теано на мягком душистом ложе и глядя в голубое небо, Симон часто вспоминал письмо родителей. У него так и чесался язык заговорить о нем с Теано, и он ласково гладил ее обращенное к солнцу лицо, а она открывала глаза и глядела на него, спрашивая, о чем он задумался. Он выдумывал отговорки, говорил, что думает о Пепи, о бароне или сравнивал возлюбленную с любимыми картинами. Она не верила, поскольку тоже любила его в эти часы, и мрачные пророчества Саломе Сампротти казались ему совершенно неправдоподобными. Старуха сама говорит, что ничего не понимает в любви, только слышала из вторых да третьих уст. Но он не мог не замечать, что его рука лежит в ее руке, как нечто постороннее. Он размышлял, чтó случится, если ему вздумается сейчас полететь, поднявшись над деревьями и холмами, к молочно-белой луне, висевшей на востоке, как круглое облачко. Ему было больно, что он настолько всему чужд, совсем не такой, как все люди, а может статься, и вообще не человек. Ему стало совершенно безразлично, как Теано будет выглядеть у плиты или с ребенком на руках. Да пусть хоть картошку в золе печет, а детенышей кормит, как кошка котят: огнедышащие кратеры и глыбы льда манили его сильнее, чем бескрайний английский газон, на котором в лучшем случае найдешь беседку из жимолости. И опять все не так. Они — брат и сестра, но принадлежат различным стихиям. Он — воздуху, она — огню. Их разделяют не тела, слившиеся на миг, чтобы зачать новую жизнь, а яростная схватка взаимоисключающих стихий: ветер раздувает пламя, пока не погибнут оба. Она — неподходящая невеста для ветра.

— Ты что, Симон? — спросила Теано.

— Тише! Барон и тетка как раз говорят о нас. Барон вне себя.

***

— Мне никогда бы не пришло в голову следить за ними, но больного занимают лишь собственные болячки, до других ему дела нет. Так вы думаете, что Теано и Симон?..

— Да, по крайней мере — пока, — подтвердила г-жа Сампротти.

— Какой позор! — разразился барон. — Какое злоупотребление вашим гостеприимством — в вашем доме! Что этот молокосос о себе воображает? Ну, я ему задам!

— Смирите ваш гнев до более подходящего времени, — увещевала его Саломе Сампротти. — Отнеситесь к случившемуся как ученый и не придавайте ему особого значения. Если здесь вообще уместно говорить о вине, то она лежит поровну и на них, и на нас. По крайней мере, за благонравие Теано ответственность несу я. Но у естества — свои права, и о них юристам случается замечтаться даже чаще, чем философам. Наездница Нина де Серф…

— Сударыня! — От смущения барон даже заворочался. — Вы — поистине величайшая ясновидящая всех времен. Ни слова больше!

***

Когда наконец барону было позволено вернуться домой, это стало в светской жизни событием номер один. Врач, которому принадлежало решающее слово, весьма предусмотрительно позволил новости просочиться сквозь фильтр врачебной тайны, был немедленно понят, и Пантикоза тут же занялась лихорадочными приготовлениями.

Паланкин был некогда достоянием одного из губернаторов провинции. Когда, выйдя в отставку, он направлялся в свое поместье вкусить заслуженный отдых, посреди рыночной площади Пантикозы его хватил удар. Кофлер де Рапп попросил бургомистра предоставить барону богато украшенное позолотой, росписью и резьбой транспортное средство, хранившееся с тех пор в цейхгаузе Пантикозы. Бургомистра — как частное лицо — продолжала мучить совесть, поэтому он не только с готовностью согласился, но и выделил четырех здоровенных молодцов нести паланкин.

Взмокшие носильщики в струнку вытянулись перед бароном, который нетвердыми шагами выздоравливающего переступил порог хижины и взглянул на открывшиеся солнечные просторы сквозь темные очки. Перед хижиной полукругом выстроились машущие шляпами и зонтиками дамы и господа, дети с пестрыми флажками, городской священник и деревенский священник, депутация церковного хора, городской оркестр и капелла добровольного пожарного общества. За бароном следовали врач и Симон с чемоданчиком в руках. Барон приветливо кивал, Кофлер де Рапп и комендант в парадной форме приветствовали его от имени всех собравшихся. Церковный хор затянул австрийский гимн. Барон отдал честь. Вперед выступила маленькая девочка с большим букетом, барон потрепал ее по щечке. Кофлер де Рапп грациозно распахнул дверцу паланкина, грянул туш, и Элиас фон Кройц-Квергейм с облегчением опустился на красный бархат подушек, от которых резко пахло нафталином.

— Viva el Baron! Viva el Baron![28] — горланила толпа.

Туш сменился маршем, носильщики сильным рывком подняли паланкин на плечи, и шествие тронулось. Перед хижиной остался стоять сияющий пастух, взвешивая в руке тяжелый кошелек, а рядом с ним жена растроганно сморкалась в угол передника.

Триумф удивил Симона не меньше, чем барона, устало покачивавшегося в паланкине и изредка кивавшего в окно. Но еще больше удивились они, попав не в Дублонный дом, но в ратушу, прямиком в зал для официальных приемов, где навстречу им кинулся бургомистр, смиренно приседая и семеня. Он с почтением потряс руку растерянно выбравшемуся из паланкина барону и проводил его к роскошному креслу, водруженному на декорированный пальмами и аспарагусом подиум. Потом забрался на трибуну и яростно затрезвонил в бронзовый колокольчик.

— Высокочтимый г-н барон! — начал бургомистр, когда наконец воцарилась тишина. — Дорогие сограждане! Хвала Всевышнему, сегодня мы празднуем не только выздоровление нашего высокочтимого гостя, знаменитого ученого, носящего древнее — и безупречное — имя, которого мы все любим и чтим с момента его неожиданного прибытия, поистине достойного Дедала{142}, со снисходительностью и тактом светского человека вступившего в наше скромное общество и почтившего нас своей дружбой. Не только радость по поводу того, что он вновь с нами после продолжительной и опасной болезни, не только эта радость собрала нас сегодня!