Прыжок в неизвестное. Парикмахер Тюрлюпэн - Лео Перуц

яснее:

– Она должна заплатить за молчание.

– Господин Фруассе, – прошептал Тюрлюпэн, побледнев от возмущения, – вы жалкий человек. Ни слова об этом, я ничего не хочу об этом больше слышать.

Писец парламентского советника сделал еще одну попытку доводами благоразумия склонить Тюрлюпэна к этому плану.

– Я вас не понимаю, – сказал он. – Отчего вы не хотите улучшить свое положение? Какое вам дело до этой старой, тощей, расфуфыренной коровы, до этой сквалыги?

– До кого? – крикнул Тюрлюпэн.

– До герцогини.

– О, – крикнул Тюрлюпэн, – это слишком.

Он выпрямился. Как во сне увидел он перед собой высокую осанистую фигуру своей матери, ее просветленное страданием лицо, искавшие сына глаза. Ее оскорбили.

Он чувствовал, как в нем проснулась гордость его предков. Он знал, как должен себя повести.

– Сударь! – сказал он холодным тоном писцу парламентского советника. – Из всех ваших слов мне ясно только одно: что вы хотите видеть меня перед собой со шпагой в руке.

– Послушайте-ка, мадам Сабо, что там происходит, – крикнул господин Ле-Гуш. – Дуэль при свете факелов! Превосходно. Дуэль между писцом и цирюльником – это забавно.

– О Боже, господин Тюрлюпэн! – завопила вдова, а господин Фруассе в тот же миг ответил:

– Тебя видеть со шпагой в руке, дурак, это было бы жалкое удовольствие.

– Вы дадите мне удовлетворение, – с глухою решимостью сказал Тюрлюпэн.

– Удовлетворение? – глумился писец. – Ты его получишь. Ты мне волосы постриг, дуралей. Вот тебе два су. Это единственное удовлетворение, на которое ты можешь притязать. А если мне заблагорассудится, олух, то я и сам ей напишу.

– Замолчать! – крикнул Тюрлюпэн.

Он бросился на писца. Но тот ускользнул от него, перескочил через стол и мгновенно задул обе свечи. Впотьмах раздавались вопли вдовы, шум опрокидываемых стульев, звон разбитого умывальника и торжествующий голос Тюрлюпэна:

– Вот ты наконец, мерзавец! Погоди, не уйдешь ты от меня!

– Ого, – крикнул дворянин из Пикардии, – у тебя, братец, силы много. Но выпусти ты наконец мою руку, а не то мне придется надавать тебе без счету оплеух!

И в то же время из другого угла донесся голос писца:

– Дай-ка поглядеть на себя, швабра! Подойди-ка сюда, пластырь! Я научу тебя связываться со мной. Распорю тебе рыбьей костью живот!

– Я задушу тебя! – вопил Тюрлюпэн, дравшийся впотьмах с ведром, метлой, парикмахерским болваном, корзиной для угля и барабаном для просушки волос. – Я переломаю тебе ребра!

– Слышите, господин Ле-Гуш! Он задушит его! – стонала вдова. – Он переломает ему ребра! Разнимите же их!

Внезапно луч света упал на побоище. Из комнаты, служившей вдове кладовой, спальней и кухней, выбежала, завернутая в простыню, маленькая Николь с огарком свечи в руке и жалобным голосом закричала:

– Господин Тюрлюпэн, что случилось? Что сделали вы с моей кошечкой? Жамина, бедненькая моя Жамина, где ты, я не вижу тебя!

Тюрлюпэн стоял, задыхаясь, посреди произведенного им разгрома. Он искал своего противника. Но как только стало светло, писец бросился к выходу и находился уже на улице, перед дверью в лавку. Чувствуя себя в безопасности, он показывал презрительным и в то же время жалостливым жестом на Тюрлюпэна, который стоял в свете свечи, взъерошенный, в разодранной одежде, с трудом переводя дыхание, с синяком на лбу и черным от золы лицом.

– Поглядите-ка на него, сударыня! – сказал он. – Не грустно ли думать, что Христос из-за этого осла погиб на кресте?

Деревянный болван полетел через всю комнату, но не попал в цель, потому что писец уже дал стречка. Тюрлюпэн, ринувшийся на улицу с щипцами в руке, готовый совершить убийство, поспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как господин Фруассе исчез за ближайшим углом.

Госпожа Сабо, охая и вздыхая, подбирала с пола осколки своего умывальника, маленькая Николь сидела, кутаясь в простыню, дрожа от холода, на скамье подле печки и прижимала к груди сыскавшуюся кошечку, господин Ле-Гуш потирал себе руки.

– Пусть только посмеет ей написать! – бормотал Тюрлюпэн, чувствуя себя отвратительно. – Я ему размозжу череп. Он не знает ее имени, это лучше всего. Только бы он не показался здесь еще раз, я ему…

Он умолк, он окаменел, и щипцы вывалились у него из рук. Порыв ветра пронесся по комнате, растрепал парик господина Пижо и запутался в простыне девочки, которая от усталости задремала на скамье.

Вдруг Тюрлюпэн повернулся. В один прыжок очутился около вдовы Сабо и потащил ее за собой к двери.

– Посмотрите… там! – пролепетал он, вне себя от волнения. – Она сама явилась, она была тут. Писец солгал, неправда все, что он говорил о деньгах, и свидетелях, и доказательствах. Она сама явилась, она знает теперь, где меня можно найти, – ах, госпожа Сабо, дело идет на лад. Мне не нужно ни денег, ни свидетелей. Я очень счастлив, госпожа Сабо, я очень счастлив!

И, сжимая руку вдовы как в тисках, он показал на карету, которая медленно и тяжеловесно грохотала в темноте по улице Двенадцати Апостолов.

Глава IX

На следующее утро Тюрлюпэн спозаранку принялся за свою работу, как будто ничего накануне не случилось. Вдова, войдя в комнату с его завтраком, молоком и хлебом, застала его уже за тисками. Он разложил по длине локоны, предназначенные для парика господина Пижо, и придавал им гладкость и мягкость, увлажняя их древесным маслом. Работой этой он был, казалось, поглощен всецело, не отводил от нее глаз. Молоко остывало, у него не было времени завтракать. Он боялся наслушаться вопросов и попреков и к тому же не мог простить вдове того, что накануне, в избытке счастья и радости, чуть было не выдал ей своей тайны. И покуда он чувствовал на себе озабоченный и удрученный взгляд вдовы, желтый парик господина Пижо был для него самой важной вещью на свете. Но едва лишь госпожа Сабо вышла из комнаты, он отложил в сторону деревяшки для завивки и ушел в свои мысли. И между тем как он уставился в пространство мечтательным взглядом, вокруг него исчезли предметы повседневного обихода, стол, скамья, железная печурка, орудия его ремесла, и он видел в воображении карету дома Ла-Тремуй, тяжеловесно и пышно катившуюся по извилистым улицам, чтобы перенести его из безвестного и убогого существования в блестящую сферу великой судьбы, поджидавшей его.

Но день подходил к концу, а от герцогини де Лаван не являлось посланцев. И когда поздно вечером из цирюльни вышел последний посетитель, бедный ткач, которому вдова, ради отпущения своих грехов, раз в месяц бесплатно подстригала бороду, Тюрлюпэн достал из сундука свой праздничный камзол и затем стал прощаться с вдовой.

– Мне надо идти, – сказал он и потупился. – Я только жду, чтобы дождь немного утих.

– Вы уходите? – воскликнула вдова, оторопев и исполнившись самых дурных предчувствий, потому что никогда Тюрлюпэн не уходил так поздно из дому и все вечера просиживал за своим стаканом вина на скамье подле печки, читая «Печать мудрости». – Вы уходите?