Обладатель великой нелепости - Борис Левандовский

Похороны Маркевича состоялись в субботу 25 сентября, на них собралась почти вся больница, включая родственников с обеих сторон четы Маркевичей, некоторых соседей и просто любителей бесплатной дармовщины – рыцарей стакана и закуски.

Появиться среди этих Лозинский посчитал для себя равносильным окунанию с головой в выгребную яму. К тому же, практически всем было известно о его отношениях с покойным Маркевичем. Он даже не представлял себя пришедшим «отметиться» на кладбище, так сказать, отдать последний долг – перед таким, как эта крыса, у него никогда не было и не могло быть никаких долгов!

С другой стороны… разве он не мог плюнуть на все это дерьмо и прийти, хотя бы на кладбище? Не ради их вонючих рож и дохляка в деревянном ящике, а ради себя, ради собственного спокойствия, разве он не понимал, что дает отличный повод тем, кто готов с радостью вышвырнуть его вон из больницы? И что все это наверняка не пройдет ему даром?

Конечно, все так.

Но это было именно тем, что его отец называл «чугунным хребтом» – человеком, не умеющим идти на компромисс, близоруким поклонником Принципа, прущим напролом… и расшибающим лоб. «Такие не меняются, сынок, – вздыхал отец, особенно часто, когда Лозинскому исполнилось шестнадцать. – Не меняются… либо они сломают общество, либо общество раздавит их. Но, к сожалению, всегда случается только второе… а может быть, и к счастью».

Самым тяжелым было постоянно ощущать этот «чугунный хребет», знать о нем, таскать, словно мул, за собой эту неудобную поклажу. Но Лозинский никогда не пытался от нее избавиться или хотя бы снять часть этой ноши, чтоб обрести хотя бы долю гибкости.

Потому что очень быстро привык к своему негнущемуся «хребту», даже сроднился с ним. Приспособился (если подобное слово вообще когда-либо было уместно ставить рядом с именем Феликса Лозинского с какой-нибудь стороны) к специфическим отношениям в обществе, в которое попадал. Как черное и белое – его либо целиком принимали, либо абсолютно отвергали, пытаясь исторгнуть за пределы орбиты, как инородный объект.

Развод с женой, ранняя отставка, его часто натянутые отношения с людьми и прочее – причина всему одна и та же. Иногда он думал, что уже давным-давно мог бы дослужиться до полковника, остаться в армии (невзирая ни на какие ранения и все остальное) и сейчас спокойно заведовать отделением госпиталя или вести кафедру, удержать падающую башню семьи…

Впрочем, на то и чугунный хребет…

Пока готовилась яичница, Лозинский сходил в комнату за новой пачкой «Примы», подкурил от конфорки, чувствуя, как нарастает боль в голове.

На фоне постоянного пережевывания его «солдафонских замашек», последние высказывания о «дезертире, расшатывающем сплоченные ряды…» – или, тьфу! как там у них? – «выскочке, ставящем себя вне коллектива!» – ясное дело, ему указывали на дверь. Ибо в случае с Маркевичем он «зашел слишком далеко, перешагнул некое святое табу!» и так далее в том же духе. В результате что-то там у кого-то лопнуло.

И весь этот бред пришлось выслушивать больше часа в кабинете завотделением, вот так – стоять и выслушивать, словно он нашкодивший мальчишка! Да еще после сумасшедшего дежурства, проведения двух экстренных операций. Казалось, полгорода попало в одну огромную аварию и захлебывается в крови…

В такие дни ему хотелось сделать что-то с кем-нибудь из пациентов. Например, изыскав возможность остаться наедине с пострадавшим в автомобильной катастрофе… пройтись без анестезии тупым скальпелем по открытым переломам, а затем щедро полить это кровавое месиво из раздробленных костей, трепещущих кусков плоти и сухожилий прямо из банки с йодом. Или кислотой. Может, кипятком? А потом…

(…ты сможешь делать с ними все, что захочешь… ВСЕ! АБСОЛЮТНО ВСЕ!)

…посмотреть, что из этого получится. Или вкачать через анус с помощью большой клизмы концентрированный раствор хлора, которым уборщицы пользуются для дезинфекции туалетов. Или использовать точно так же разбавленную в воде негашеную известь и затем поднести к выходу прямой кишки зажженную спичку…

В такие моменты он вдруг ловил себя на том, что даже о самом принципе действия он рассуждает совсем не как врач, а как некий сумасшедший экспериментатор… в этом было даже что-то детское, по-зверски детское… и какое-то патологически однообразное. Но он практически никогда не связывал это напрямую с ушедшими в далекое прошлое мальчишескими снами о маленьком пухлом докторе… кажется, его звали Ай-Болит – впрочем, тот никогда не представлялся, и знание возникло как-то само собой.

Испытывать подобные желания было мучительно. Обычно, Лозинский пытался чем-нибудь отвлечься, иногда, неожиданно покидал даже палату реанимации, чтобы привести мысли в порядок, успокоиться, не видя никого вокруг, и выкурить две, а то и три сигареты подряд.

Он иногда подозревал, что страдает каким-то слабовыраженным психическим расстройством (не профессиональным ли?), причиной которого запросто могли послужить шесть лет проведенных полевым хирургом в Афганистане. Но что бы там ни было, он надеялся, что никогда не позволит себе ничего подобного. Никогда. А если однажды он начнет понимать, что оно сильнее…

Хотя, возможно, именно здесь и таилась главная опасность – когда он это поймет, может оказаться уже слишком поздно.

Такие вот дела, дорогие друзья и коллеги.

Когда желтки целиком прожарились, Лозинский переложил яичницу со сковородки на тарелку и приступил к ужину. Пакет молока нагревался рядом у плиты. Хирург порезал содержимое тарелки на примерно равные части, затем полил густым слоем кетчупа «Чумак» с чесноком – с приправой, как иногда шутил сам Лозинский, он был готов сожрать даже кусок старого собачьего дерьма.

Одной рукой, в которой находилась вилка, он подцепил одну дольку яичницы, другой снова потер висок с левой стороны: головная боль усиливалась, возможно, уже из-за погоды.

Ну и плевать! В конце концов, на их больнице свет клином не сходится, и Земля не изменит орбиту, если он уйдет сам. Еще не известно, кто от кого избавится – они от него или он от них!

Приняв окончательное решение, Лозинский удовлетворенно подул на раскачивающуюся дольку яичницы и поднес ко рту…

Когда из единственной комнаты донесся приглушенный звук упавшего на пол предмета.

Лозинский вытаращился на кусочек яичницы, болтавшийся перед носом, словно стрелка импровизированного метронома, и, тупо пронаблюдав секунды три за его колебаниями, вернул в яичный батальон, дислоцировавшийся на поверхности тарелки.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});