Немецкая романтическая повесть. Том I - Фридрих Шлегель

Леонора плакала и льнула к матери, которая в слезах и рыдая толкнула ее к путнику, а тот тянул ее к себе, обнял и прижал к своей груди. Потом пошел он прочь, и они видели, как говорил он в лесу с ужасною лесной женщиной.

— Что с вами сделалось? — спросил муж, увидя, что Лизавета и дочь ее бледны как смерть и обливаются слезами.

Ни одна не отвечала.

С тех пор несчастный не показывался более.

Перевод А. Шишкова

БОКАЛ

В кафедральном соборе зазвонили к обедне. По обширной площади в разных направлениях брели мужчины и женщины, проезжали экипажи и священнослужители шли в свои церкви. Фердинанд стоял на широкой лестнице, глядя вслед прохожим и рассматривая тех, что подымались наверх, чтобы присутствовать на литургии. Солнце ослепительно сияло на белых камнях, все искали в тени спасения от жары; и только он давно уже стоял, прислонясь к колонне, под жгучими лучами, не чувствуя их, весь затерявшись в воспоминаниях, всплывших в его памяти. Он думал о своей жизни и вдохновлялся чувством, которое заполонило всю его душу и погасило в нем все остальные желания. В этот же час он стоял здесь год тому назад и смотрел на женщин и девушек, идущих к мессе; равнодушно, насмешливыми глазами рассматривал он разнообразные фигуры, не один нежный взгляд был лукаво брошен в его сторону, и не одна девушка покраснела; его взгляд следил за хорошенькими ножками, как они переступали ступени и как колыхавшееся платье: слегка подымаясь, открывало их изящные щиколотки. Но вот со стороны рынка появилась молоденькая фигурка, вся в черном, стройная, благородная, со скромно опущенными глазами; она спокойно, с милой грацией, подымалась на паперть, шелковое платье облегало прекраснейшее тело и колыхалось в такт движущимся членам; оставался еще один шаг, но нечаянно она подняла ресницы, и синий-синий луч ударил в его глаза. Словно молния ожгла его тело. Она споткнулась и, как ни быстро он подбежал, он не смог воспрепятствовать тому, что она некоторое время лежала у его ног в восхитительной позе, припав на колена. Он поднял ее, она не глядела на него, но вся заалелась и не ответила даже на его вопрос, не ушиблась ли она. Он пошел за ней в церковь и неотступно видел перед собой, как она склонилась перед ним на колени и как волновалась ее прекрасная грудь. На другой день он снова оказался на паперти храма; место стало для него священным. Перед тем он собирался уехать, друзья нетерпеливо ждали его на родине, но теперь он обрел отечество здесь, он обновился сердцем. Он стал видеться с ней чаще, она не избегала его, но все это делалось украдкой, в редкие мгновения, потому что ее богатая семья зорко следила за ней, а еще больше того знатный и ревнивый жених. Они открыли друг другу сердце, но не знали, как им быть, так как он был чужестранец и не мог дать ей того достатка, какого она была в праве ожидать. И тут он почувствовал свою бедность; но стоило ему подумать о своем прежнем образе жизни, как он представлял себя безмерно богатым, потому что его существование стало чище, а его сердце было полно теперь благостного умиления; природа стала ему ближе и ее красота доступна его чувствам, он не был теперь чужд религиозного благоговения и, переступая тот же порог, входил в овеянный таинственным сумраком храм совсем с другими чувствами, чем в дни былого легкомыслия. Он покинул своих знакомых и жил одной любовью. Если ему случалось, проходя по ее улице, увидеть ее у окна, то в этот день он был уже счастлив; часто в сумерки он разговаривал с нею, ее сад прилегал к саду его друга, который, однако, не знал его тайны. Так прошел год.

Все эти картины новой жизни опять пронеслись в его памяти. Он поднял глаза, уже ее благородная фигурка реяла на площади, она светила ему навстречу из беспорядочной толпы, словно солнце. Чудесная песня зазвучала в его сердце, и он вошел, как только она приблизилась, в церковь. Он подошел к ней со святой водой, ее белые пальцы трепетали, когда она прикоснулась к его руке, она поклонилась с милой грацией. Он последовал за ней и стал вблизи нее на колени. Сердце его было полно любви и грусти, ему мнилось, будто из отверстых ран его бесконечного стремления все его существо изливается в благоговейных молитвах; всякое слово священнослужителя потрясало его, всякий звук музыки наполнял благоговением его душу; его губы дрожали, когда красавица прижимала распятие, висевшее у нее на четках, к пылающим алым устам. Как только он мог не постигать прежде подобной веры и подобной любви! Но вот священнослужитель поднял святые дары, зазвучал колокол, она поклонилась еще смиреннее и осенила крестом свою грудь; и словно молния пронеслась сквозь все его душевные силы и чувства, и лик на алтарном образе показался живым, а красочный сумрак окна — светом рая; слезы обильно полились из его глаз, умеряя пожирающий пламень его сердца.

Служба кончилась. Он снова предложил ей святую воду, они сказали друг другу несколько слов, и она удалилась. Он задержался, чтобы не привлекать ничьего внимания; он провожал ее взглядом до тех пор, пока край ее платья не исчез за углом. Он испытал нечто, подобное чувству усталого, заблудившегося путника, когда в густом лесу гаснет последний луч заходящего солнца. Он очнулся от своей задумчивости, когда чья-то старая, иссохшая рука ударила его по плечу и кто-то окликнул его по имени. Он отступил назад и узнал своего друга, ворчливого Альберта, удалившегося от всех людей, одинокий дом которого был открыт лишь для одного Фердинанда.

— Вы не забыли еще нашего уговора? — спросил он хриплым голосом.

— О нет, — ответил Фердинанд, — а вы нынче выполните свое обещание?

— Хоть сейчас, — ответил тот, — если вам угодно последовать за мной.

Пройдя город, они вошли в большое здание, стоявшее на отдаленной улице.

— Сегодня, — сказал старик, — потрудитесь пройти со мной в глубину дома, в самую уединенную из моих комнат, чтобы нам никто не помешал.

Они миновали множество покоев, спускались и поднимались по лестницам, шли коридорами, и Фердинанд, которому казалось, что он хорошо знает дом, удивлялся количеству комнат и странному устройству обширного здания, а еще больше тому, что старик, будучи холост и не имея родственников, жил в нем один с единственным слугой и никогда не соглашался сдавать кому бы то ни было свободных помещений. Наконец Альберт отпер дверь и сказал:

— Вот мы и на месте. — Они очутились в большой, высокой комнате, обитой красным Дамаском, окаймленным золотом; мебель была обита той же тканью, а сквозь опущенные красные, тяжелого шелка, гардины мерцал пурпуровый свет.

— Подождите минуту, — сказал старик, выходя в соседнюю комнату. Фердинанд тем временем занялся рассматриванием книг, в которых нашел множество удивительных рисунков и чуждых, непонятных букв, кругов и линий, и по немногим словам, которые он смог прочесть, ему показалось, что это труды по алхимии; он знал, что старик слывет алхимиком. На столе лежала лютня со странной инкрустацией из перламутра и разноцветных кусочков дерева, складывающихся в блестящие изображения птиц и цветов; звезда посредине была большим куском перламутра, искусно обработанным, как геометрическое, с циркульными фигурами, кружево, напоминавшее розу цветных окон готической церкви.

— А, вы рассматриваете мой инструмент, — сказал вернувшийся Альберт, — ему уже двести лет, я привез его с собой на память о моем путешествии в Испанию. Но оставьте все это и садитесь.

Они уселись за столом, который тоже был покрыт красной скатертью, и старик поставил на него что-то завернутое в ткань.

— Из сострадания к вашей молодости, — начал он, — я обещал вам не так давно предсказать, будете вы счастливы или нет, и свое обещание я хочу сейчас выполнить, хотя вы недавно готовы были смотреть на него лишь как на шутку. Не приходите в ужас, так как то, что мной задумано, является вполне безопасным, и вы не услышите от меня страшных заклинаний, и вас не испугает никакой отвратительный призрак. Моя попытка может в двух случаях потерпеть неудачу: если вы в действительности не любите так, как заставили меня поверить, в этом случае мои усилия окажутся тщетными, и мы ничего не увидим; или же вы смутите оракула ненужным вопросом или уничтожите его предсказание излишней горячностью, покинув свое место и разрушив чары; вы должны обещать мне держать себя вполне спокойно.

Фердинанд дал слово, и старик, развернув ткань, вынул принесенный предмет. Это был золотой бокал очень искусной и красивой работы. Его широкое основание было охвачено рельефом, исполненным на матовом и полированном золоте: венком цветов с вплетенными в него миртами и разнообразной листвой и плодами. Посредине кубка тянулась подобная же лента, но побогаче, с маленькими фигурками: бегущими дикими зверьками, напуганными детьми или играющими с ними. Бокал был красиво изогнут, и края его загибались навстречу губам, а внутри золото горело красноватым жаром. Старик поставил чашу между собой и юношей и поманил его придвинуться ближе.