Фрейд - Питер Гай

Регулярность не исключала гибкость. И действительно, любовь Фрейда к неформальным организациям и таким же неформальным встречам с издателями и переводчиками часто становилась причиной неловкости. Более того, основатель психоанализа считал возможным менять свое мнение о некоторых своих самых любимых идеях. За исключением вопросов, касавшихся таких важных принципов психоанализа, как детская сексуальность, сексуальная этиология неврозов и вытеснение, он был открыт для теоретических и терапевтических поисков, даже желал их. Импровизация не приводила его в ужас. Речь Фрейда, как и манера письма, была образцом ясности и энергичности, изобиловала оригинальными формулировками. Запас шуток, по большей части язвительных еврейских анекдотов, и непревзойденная память на подходящие отрывки из стихов и прозы были основой его несравненного дара удивлять – как в устной речи, так и в письменной. Он был, по общему мнению, превосходным лектором, говорил медленно, четко и энергично. Виттельс вспоминал, что по субботам в университете Фрейд читал лекции без конспекта почти два часа, и слушатели сидели как завороженные. При изложении он придерживался «…метода, свойственного немецкому гуманисту, облегчая его легким, разговорным тоном, которому, вероятно, научился в Париже. Никакой напыщенности и манерности». Его юмор и непринужденность прорывались даже в самых серьезных беседах на профессиональные темы. Фрейд, писал Виттельс, «любил использовать сократовский метод. Он оставлял официальный тон, чтобы задать вопросы или призвать к критике. Когда поступали возражения, он расправлялся с ними остроумно и решительно».

Фрейда заботили деньги – это естественно для человека, который столько лет прожил в стесненных обстоятельствах и был склонен волноваться по поводу материального положения семьи. Он мог отказаться от определенных радостей, например от присутствия на венском дебюте своей племянницы Лили Фрейд-Марле, известной эстрадной актрисы, поскольку считал, что не вправе тратить на это время. Он, писал Фрейд Лили, принося извинения, был «просто машиной для зарабатывания денег, временно высокоодаренным поденщиком». Однако он не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался. В 1905-м – Фрейду было уже под пятьдесят – к нему пришел проконсультироваться по поводу головных болей молодой швейцарский поэт Бруно Гец, в то время учившийся в Вене. Один из профессоров Геца порекомендовал Фрейда как врача, который может помочь, а в качестве визитной карточки пациента прислал основателю психоанализа несколько стихотворений Геца. Расположив к себе посетителя, Фрейд вытянул из молодого человека историю его жизни вместе с интимными сексуальными подробностями, такими как юношеская влюбленность в моряков, и пришел к выводу, что в данном случае психоанализ не требуется. Он выписал рецепт и, что как будто не имело отношения к делу, завел с Гецем разговор о бедности. «Да, – сказал Фрейд, – суровость к самому себе может принести пользу. Но во всем нужна мера. Когда вы в последний раз ели бифштекс?» Гец признался, что с тех пор прошло уже около месяца. «Я так и думал», – ответил Фрейд, а затем, как вспоминал Гец, «почти смутившись», дал советы относительно питания и вручил конверт. «Вы не должны обижаться на меня, потому что я взрослый врач, а вы все еще юный студент. Примите от меня этот конверт и позвольте всего один раз выступить в роли отца. Небольшой гонорар за удовольствие, которое вы доставили мне своими стихами и рассказом о своей юности. Прощайте и приходите как-нибудь еще. Конечно, я чрезвычайно занят, но полчаса или даже час у меня всегда найдется. Auf Wiedersehen!» Вернувшись к себе, Гец вскрыл конверт – внутри лежали 200 крон. «Я был, – вспоминал он, – так взволнован, что разрыдался». Зигмунд Фрейд не раз помогал более молодым коллегам и даже пациентам – делал уместный подарок, тактично предлагаемый и с благодарностью принимаемый.

Поведение Фрейда как отца соответствовало его взглядам как лектора, писателя и филантропа. Он всю жизнь помнил о семейных традициях XIX века, однако сам отличался от типично буржуазного отца семейства. Как известно, Марта Фрейд считала своей обязанностью освободить время и силы мужа для научных исследований и книг. Практические дела по дому находились в ее умелых и надежных руках[84].

Особенностью семьи Фрейда можно считать и то, что дети были хорошо воспитанными, но не избалованными. Их мать, как вспоминает старший сын, была доброй и одновременно строгой. «У нас не было недостатка дисциплины». Фрейды ценили успехи в учебе, но не придавали им чрезмерного значения. Правила хорошего поведения не запрещали шутки и веселое настроение. «Я знаю, – вспоминал Мартин, – что мы, дети Фрейда, делали и говорили то, что другие люди считали странным». По его мнению, их воспитание можно было назвать либеральным. «Нам никогда не приказывали делать это или не делать того; нам никогда не запрещали задавать вопросы. Ответы и объяснения всех важных вопросов всегда давали родители, которые обращались с нами как с личностями, как с самостоятельными людьми». Это стало разумным применением на практике психоаналитической теории образования: современная открытость, ограниченная представлениями среднего класса о приличиях. Марта Фрейд подтверждала, что, согласно ясно выраженному желанию мужа, ни один из трех сыновей не пошел по его стопам[85]. Но их младшая дочь, их Аннерль, все равно стала психоаналитиком: «В отношении дочери он не мог этому помешать». История последних лет жизни свидетельствует, что именно этот случай непослушания Зигмунд Фрейд горячо приветствовал.

Трогательный эпизод из отрочества Мартина иллюстрирует поведение его отца в семье. Однажды зимой Мартин катался на коньках со своей старшей сестрой Матильдой и младшим братом Эрнстом. Мальчики, скользившие по льду рядом друг с другом, столкнулись с пожилым бородатым господином, который смешно взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие. Эрнст довольно грубо и неуместно пошутил насчет его неловких движений. Опытный фигурист, который наблюдал за инцидентом и ошибочно посчитал грубияном Мартина, подъехал к нему и дал пощечину. Мартин Фрейд, исполненный мальчишеских представлений о чести и рыцарстве, воспринял это как жестокое унижение. Более того, служитель катка конфисковал его сезонный билет. Тут какой-то толстый, неуклюжий конькобежец подошел к нему, назвался адвокатом и предложил представлять его интересы в суде. Это, как вспоминал Мартин, лишь усилило его отчаяние: снизойти до судебного разбирательства – значит нарушить средневековый кодекс чести, которому он тогда поклонялся. Матильде удалось вернуть сезонный билет брата, и дети Фрейда бросились домой, спеша рассказать о произошедшем. Мартин был глубоко расстроен произошедшим. «Мне казалось, что это бесчестье уничтожило все мое будущее». Он был уверен, что, когда придет время поступать на военную службу, офицером ему не стать. Скорее всего, он будет «чистильщиком картошки» или останется простым солдатом, который выносит мусор и моет туалеты. Мартин чувствовал себя окончательно и бесповоротно обесчещенным.

Фрейд внимательно выслушал возбужденных детей, и, когда они успокоились, пригласил Мартина к себе в кабинет. Он попросил сына еще раз рассказать всю историю, с начала до конца. Мартин, помнивший остальное до мельчайших подробностей, впоследствии не мог сказать, что именно говорил ему отец. В памяти осталось лишь то, что «разрушающая душу трагедия» была низведена до «неприятного и ничего не значащего пустяка». Не так уж важно, что говорил Фрейд сыну в тот вечер, – главное, что он не был занятым только собой великим человеком или слишком строгим поборником дисциплины, а дал сыну то целительное внимание любящего отца, которое, как он считал, мальчику было необходимо.

Как типичный представитель буржуазии, своего времени и северной культуры, Зигмунд Фрейд не отличался склонностью открыто проявлять свои чувства. По воспоминаниям его племянника Гарри, он был всегда очень дружелюбен со своими детьми, но не экспансивен, а, скорее, немного официален и сдержан. И действительно, он очень редко целовал кого-то из них. «Я бы даже сказал, никогда. И даже мать, которую очень любил, он лишь вынужденно целовал при расставании». Тем не менее в 1929 году в письме Эрнесту Джонсу Фрейд говорил об источнике нежности внутри себя, на которую Джонс всегда может рассчитывать. Наверное, он просто не был склонен выставлять напоказ подобные чувства, но «…моей семье об этом известно». Возможно, то, что Фрейд прятал от мальчиков, он с радостью открывал девочкам. Во время одного из своих визитов Джонс видел, как дочь основателя психоанализа, уже взрослая школьница, крепко обняв отца, сидела у него на коленях. Знаки любви Фрейда, тонкие намеки, которые он своим поведением передавал детям, были достаточными для создания эмоциональной атмосферы сердечности и полного доверия. «Дедушки, – писал он Юнгу в 1910 году, – редко бывают строгими, а я, возможно, не был и строгим отцом». Его дети с удовольствием подтверждали эту самооценку.