Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

какого-то срочного звонка.

Видя, что от Анны не дождешься, Галина берет дело в свои руки:

– Ну давай. Еще по одной. Мертвым мертвое, а живым, стало быть, нам, живое…

Глядя на грузную бормочущую бабу, Анна чувствует отвращение. Злое и одновременно беспомощное.

Галина наполняет свою рюмку и поднимает тост:

– За всех за них. За родителей. Никому мы в этой жизни не нужны, кроме родителей. Я и сыновьям говорю: всем, что ни есть, вы деду своему обязаны. А они: чем это – всем? Ипотек понабирали… И того не понимают, что от ипотек этих одно горе. Увяз – тут тебе и конец. Двадцать лет жизни отдай… А строят! Как теперь строят? Чурок бессмысленных нагонят – а у них какая профессия? Овец гонять. Раньше-то, – Галина щурится мечтательно, – на века строили. Мой-то, пока был жив, и то удивлялся. Мужик, говорит, в доме, а руки приложить не к чему. Полы паркетные, дубовые, раковина чугунная, эмалированная… Унитаз фаянсовый, – Галина загибает пальцы, – смывной бачок на кронштейнах, плита на четыре конфорки…

Глядя на пухлые, с младенческими перетяжками пальцы, Анна рассеянно кивает; подвигает к ней поближе салат: поест, может, уйдет.

Ничуть не бывало. Галина выходит на новый круг:

– До войны – вот жизнь когда была! Мать че-го только не рассказывала… Вот ты небось и слова такого не знаешь: пульмановский вагон. А они пользовались, ездили. Внутри, говорит, бархатом все обделано, салон зеленым, спальня красным. Проводники – чего ни закажешь, стряпают… А продукты! Натуральные, свежие – сыр так сыр, масло так уж масло. Им на дом всё доставляли. Мать потом еще долго вспоминала. Ветчину, говорила, разворачиваешь, а она влажная, со слезой…

Анне нет никакого дела ни до бархатных вагонов (сама она не продвинулась дальше электричек), ни до свежих натуральных продуктов, съеденных еще до войны. Но она покорно слушает, подперев кулаком тяжелеющую голову.

– Ателье – тоже свое. Мастера, в особенности закройщики, выше всяческих похвал. Живот у кого выпирает или жопа – знали, где что выпустить, а где утянуть… Потому и порядок был, – голос, словно напитавшись самогонной крепости, твердеет. – Кому положено – те всё имели, сообразно заслугам. Заслужил – получи. А не заслужил… – Галина вдруг замолкает, словно прислушивается к чему-то далекому…

Анна тоже прислушивается… и слышит шорох ветра, который гуляет где-то высоко, в вершинах деревьев. Сама она – внизу. Идет с корзинкой в руке по сухой лесной дороге, переступая через голые, выбившиеся из-под земли корни, ища глазами тропинку, ведущую к сосновому бору, где в хорошие годы полным полно коричневато-бархатных, один к одному моховиков – но, углядев вдали, метрах в десяти от дороги, старый скособоченный пень, соблазняется свернуть и проверить; пробираясь сквозь заросли травы и вересковых кустиков, разросшихся по краю обочины, она мысленно рисует дружную семейку молодых опят с веснушчатыми, в веселых дрыздочках шляпками, предвкушая, как будет их срезать – под самую шляпку…

В двух шагах от пня останавливается. И видит змею.

Свернувшись зеленовато-коричневыми кольцами, змея лежит на пне, греясь в потоке утреннего солнца, – обуянная страхом и отвращением, Анна замирает, затаив дыхание, словно чего-то ждет; и чувствует запах прели, смешанный с чем-то сладковатым, гнилостным – будто там, под пнем, под его вывернутыми наружу корнями, таится что-то ужасное, может, даже скотомогильник, смертельная зараза, не щадящая ни людей, ни зверей. От этой мысли ее бросает в дрожь – она кидается назад, к дороге, и, только ощутив твердую почву под ногами, обнаруживает, что оставила рядом с пнем корзинку. Но нет на свете силы, чтобы заставила ее вернуться. Назад, к змеиному пню.

Обреченно вздохнув, она идет обратно с пустыми руками и уже на подходе к дому договаривается сама с собой, что про могильник рассказывать не будет – чтобы оправдаться, хватит и змеи…

Течение ее мыслей прерывает резкий металлический звук. Мысли срываются и улетают – роем согнанных с места мух.

Анна вертит головой, пытается понять, где и что упало… Наверное, на улице. Только сейчас она замечает: солнечное буйство кончилось – за окном невнятные сумерки. Как бывает во второй половине июля, когда на смену белым ночам, заливающим город светом сомнительной ясности, приходит петербургская тьма – подступает исподволь, тихими стопами. В сентябре она ведет себя как робкая приживалка; к ноябрю успевает утвердиться, заполонить все проулки и уголки нашей суматошной жизни; от нее не защитят ни советские пятирожковые люстры, ни другие, старинные, с ребристыми хрусталиками – тьма, здешняя именинница, задует их как свечи.

Нет, Анну пугает не тьма – а то, что со смертью мамочки привычный круговорот тьмы и света нарушен: ей не представить, как она справится одна, без материнского строгого пригляда. Впрочем, до кромешницы-зимы еще далеко. У нее есть время все обдумать, утешиться извечной народной мудростью: еще не то переживали – и это переживем; дотянем до весны, а потом, глядишь, и до лета…

Между тем нежданная гостья успела доесть салат.

– Раньше, – она говорит, – до войны, сами не готовили. Прислугу держали. Только называлось иначе. Прислуга – это не приветствовалось. Вроде как плохое слово, старорежимное. Мать при гостях однажды ляпнула – дак отец так ее распекал: дескать, следи за языком, и себя, и всех погубишь…

Подстрекаемая разбуженным любопытством, Анна спрашивает:

– Не прислуга – а как?

Галина откладывает вилку, смотрит недоверчиво:

– Сама, что ли, не знаешь? Мать-то у тебя…

В кухню входит двоюродная сестра. В руке у нее пакет – тот самый, темно-синий с золотом, который Анна выставила в прихожую. Не просто так, а с намеком на свои жизненные достижения.

При виде чужого человека Галина осекается; вытирает рот пухлой стороной ладони.

Держа пакет на вытянутой руке, сестра обращается к Анне:

– Голова разболелась. Это у тебя на выброс? Прогуляться хочу, могу захватить.

Как бы то ни было, Галина осталась собой довольна. Мало того что хорошо, по-русски помянула, еще и воспользовалась поводом, чтобы в кои-то веки поговорить: не «здрасьте – до свидания» у лифта, а по-соседски. По душам.

Она вошла к себе в квартиру. Прежде чем закрыть дверь, прислушалась: ни звука, как в могиле. Добрела, пошатываясь, до кресла; морщась, скинула жесткие туфли (совсем с ногами беда – как выпьешь, отекают). Привычно спихнула спящую кошку – та лениво спрыгнула, выпростав передние лапы, сладко потянулась и, презрительно покачивая задом, ушла. Не иначе к миске. Глядя ей вслед, Галина буркнула:

– Ишь, прорва. Не спать, так жрать.

Плюхнулась в теплое, нагретое нахальным кошачьим организмом кресло; с наслаждением потянулась. Самогон крепкий, забористый выходит – если из говна с дрожжами не гнать, только из отборной, зернышко к зернышку, пшеницы; старший сын, надо отдать ему должное, на исходных продуктах не экономит. Брезгует. Картофелем там. Или яблочной падалицей. Говорит: как не