Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

матери, и бабка, сев за этот кухонный стол, рассказывала. Чего она только не рассказывала! Про голод, из-за которого они с сестрой, одни-одинешеньки, оказались в Ленинграде; говорила: попали из огня да в полымя; про бомбежки и обстрелы. Однажды он спросил: а ты их боялась? Бабка спросила: кого? Он сказал: ну этих, бомбежек. Бабка подумала и ответила: конечно, но только сперва, а потом – нет. Тогда он снова спросил: потому что толстые стены?..

Он уверен, бабка ему ответила; она всегда отвечала – иногда непонятно. Оторвав взгляд от теткиного лица, он вслушивается в себя: «Странно. До этого места помню. А дальше – нет».

Когда он, отчаявшись вспомнить, вернулся назад, в это взрослое утро, бабки уже не было. Старая ведьма. Мелькнула и исчезла. Незнакомая тетка что-то говорила. Он не слушал. Топтался на месте, глотая горькую слюну. «Пришла и ушла. А тогда зачем приходила? Хотела меня простить? Вернулась, узнала, что я вор, – и отвергла…»

Через много лет, вспоминая то раннее утро – утро похоронного дня, – удивляясь силе и глубине своих тогдашних чувств, пытаясь вообразить себе другой, альтернативный сценарий, откуда чьей-то самовластной рукой изъяты все, кроме него и матери, действующие лица; ну пусть не все, а хотя бы эта свалившаяся ему на голову тетка (мать сказала: «Познакомься. Тетя Настя, моя двоюродная сестра»), он заново, хотя и в смазанной, ослабленной форме, переживал великое чувство отверженности, с которым не сравнится никакое другое. Для описания этого подспудного чувства, пронизывающего каждую клеточку его существа, кинокритики, по косточкам разбиравшие его работы, подбирали самые возвышенные выражения: внутренний трагизм, неизбывное одиночество, умение выйти за пределы собственного «я» – короче, ходили вокруг да около, вместо того чтобы назвать тем, чем оно виделось ему: отчужденностью от истории – собственного рода, семьи, страны.

Всякий раз по завершении очередного великого проекта он, уйдя в себя – как иные уходят в запой, – благодарил безжалостную судьбу: если бы не тот похоронный день, обрубивший его живые корни и подвесивший в безвоздушном пространстве потерянных смыслов, никогда бы ему не стать тем, кем он с течением времени стал. Когда, очистив память от мелочей, от их густого, непомерно разросшегося подлеска, от хаотического переплетения вещей, из коих, собственно говоря, и состоит всякая живая обыденность, он (внук прóклятого Богом и людьми деда, а с другой стороны – своей родной, гордой, несмиренной бабки) наконец осознал, понял, догадался, что черпает из этого источника – ядовитого и одновременно целительного, как сама российская жизнь, в которой многое – да что там, всё! – зависит от дозы этого яда, попадающего в кровь.

Он, птенец, выпавший из гнезда истории, – а говоря его личными, тайными словами, маленький кровавый сгусток, который бабка изблевала ему же на руку, – как никто другой знает природу этого яда, что и лечит, и калечит. Вот почему, переезжая из страны в страну и ни в одной не находя надежного пристанища, он, оглядывая свою новую очередную комнату, всякий раз начинает с того, что ставит на письменный стол бабкину молодую, еще довоенную «фотку» (слово, которое он перенял у первой и единственной, к несчастью, рано умершей жены) – разумеется, воображаемую; и в то же время – быть может, для равновесия – держит при себе старую советскую монету, серебряный рубль выпуска 1921 года, носит его на шее, на длинной кожаной тесемке. Как иные нательный крест.

Иногда – правда, теперь все реже и реже – снимает и рассматривает. Словно надеется определить нынешнюю аукционную цену.

В результате он так и не позавтракал. Голод обострил обоняние. В такси, по дороге в крематорий он, опасаясь смотреть на тетку (ждал с ее стороны еще какого-нибудь подвоха и, встречаясь с нею глазами, свои, настороженные, отводил), отвлекал себя тем, что старался разложить общий запах на отдельные составляющие. От водителя, здорового мужика лет пятидесяти, тянуло тяжелым мужским одеколоном; от тетки – какими-то приторными духами; от матери – он нарочно вытянул шею и принюхался – ничем. Будто ее нет.

Когда вошли в траурный зал, он, втянув обеими ноздрями стоячий воздух, вспомнил бледные, будто вымоченные в каком-то химическом растворе руки санитара (которому тетка передавала что-то, завернутое в бумажку) – в морге он не подходил к гробу, смотрел издалека. Теперь – хочешь не хочешь – пришлось.

Подошел, ожидая увидеть гримасу гнева, закосневшую в посмертном упорстве, – а увидел чужое, не бабкино лицо. Глядя на раскрашенную маску, он не чувствовал ни раскаяния, ни родства. Напряженно роясь в памяти, нашел для этой маски подходящее слово: средне-старушечья – обезличенная, приведенная к общему посмертному знаменателю.

Стоило ему так подумать, как из-под раскрашенной маски проступили знакомые черты. Любопытный нос – при жизни бабка имела привычку поводить своим острым носом, вечно что-то разнюхивала – сейчас еще больше заострился, стал похож на клюв. Птичьему образу вторили густые не по возрасту брови – приподнятые с уголков, они походили на маленькие крылья, словно бабка только и ждет, когда все уйдут, оставят ее в покое, чтобы махнуть бровями и улететь.

Пока местная бабель, одетая в черное, что-то балабонила, он, пропуская мимо ушей ее унылую невнятицу, следил за бабкиным лицом; ждал: а вдруг подаст ему знак – незаметный для других, понятный ему одному; мало ли, приоткроет один глаз и подмигнет: типа, тут я, тут, никуда от тебя не делась, – и под напором этих пустых ожиданий едва не заплакал, осознав, что никто никому не подмигнет: ни бабка, ни он сам – никто; все исчезнет, сгорит, рассыплется жарким пеплом (если бы не этот огонь – о котором он старался не думать, но все равно думал, – можно было бы сказать, что бабка, хитрая бестия, спрятала концы в воду).

Когда над гробом сомкнулись створки, он, впервые оглянувшись на мать, поймал в ее лице фальшивое выражение (этим она и отличается от бабки) и отчужденно подумал: только делает вид, что горюет, сама небось рада, что избавилась от обузы; и потом, в такси, сидя рядом с нею на заднем сиденье, чувствовал острую злость, граничащую с яростью.

На обустройство этой границы, разделяющей их с матерью, он потратил все первые послепохоронные часы – каждым жестом, каждым процеженным сквозь зубы словом давая ей понять, что он этой фальши не забудет. Когда мать (еще в такси) пожаловалась на сердце, демонстративно отвернулся – сделал вид, что его не касается. Тетка – та всполошилась, стала рыться в сумочке; сказала: только не глотай, рассасывай. Мать кивнула, но все равно проглотила. Из чего он сделал вывод, что не так уж у нее и болит.

Позже, уже дома, он вменил ей в вину и