Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

только догадываться (прозрачная, как от сметаны, крышечка; черная резинка, раньше такими перетягивали пакеты с картошкой; обрывок тряпки со следами разжеванной пищи; круглый колпачок от зубной пасты), – шаг за шагом приближаясь к черному кожаному дивану, пустившему мощные корни – сквозь пол, сквозь все этажи – до самого подвала. Теперь его не сдвинешь. Впрочем, Анна и не думает сдвигать.

Она садится на корточки, снимает резиновую перчатку. Пробежав по деревянной основе, пальцы нащупывают что-то жестяное, овальное – подушечки пальцев осязают буквы или цифры, выбитые по металлу. Продвигаясь вперед и вглубь, Анна постукивает ладонью по полу: ищет не то, что прикручено, а то, что спряталось под диваном и лежит.

К ее вящему разочарованию это не ключ, а бифокальные очки, которыми пользовалась мамочка, пока не нажила катаракту на оба глаза.

Редкий случай, когда мамочка не скрывала радости – гордилась, что шагает в ногу со временем: лишний повод противопоставить себя дочери, плетущейся в хвосте. Притом что дочь в очках не нуждается – у нее, в отличие от матери, прекрасное зрение. Стараясь затушевать в памяти обиду, Анна прибегает к проверенному средству – переводит стрелки памяти с обиды на удивление: надо же было так совпасть, что именно в тот день, не раньше и не позже, когда мамочка собралась их опробовать, она включила любимую передачу «В мире животных» и узнала прелюбопытный факт: изобретением этой чудо-оптики человечество обязано маленькой пресноводной рыбке. В Южной Америке ее называют четырехглазкой. Местные жители уверены, что у рыбки четыре глаза: одни смотрят вверх, другие – вниз. Впечатление, разумеется, ложное. Как у всех рыб, у четырехглазки два глаза, разделенных по горизонтали полоской кожи, – этот странный, единственный в своем роде зигзаг эволюции позволяет, плавая по поверхности, внимательно следить за небом, где летают хищные птицы, одновременно не выпуская из виду пищу, которую хитрая рыбка ищет под водой.

Анна задерживает дыхание. Глядя на пыльную, в слежалых клочьях оправу, она решает: оставить или выбросить? Трудно отправить в помойку вещь, которой мамочка придавала такое важное значение.

При мысли о помойке ее слегка подташнивает. Анна сует ненужную оправу в карман халата. Выполаскивает тряпку, наматывает на швабру – моет истово и размеренно, не упуская ни единой плашки, ни пяди пола. Словно это не пол, а пяди родимой земли.

Мысль о земле – дорога, ведущая к похоронам. Завтра она пойдет в похоронную контору. И все, что положено, оплатит.

Теперь, когда Анна дошла до шифоньера, она движется обратно – к креслу, огибая возникающие на пути препятствия: пусть мамочка не думает, что дело в деньгах. Вообще не в материальных соображениях.

Пожалуй, ей даже хочется, чтобы мамочка, нарушив посмертное молчание, обратилась к ней с прямым и честным вопросом. На который она ответит так же честно и прямо. Как на духу. Чтобы в кои-то веки объясниться – и начать заново, с чистого листа, на котором жизнь не оставила ни клякс, ни пятен, ни помарок…

Надежда на исход многолетних мук, едва завязавшись, перерастает в страстное желание. К счастью, у Анны достаточно опыта, чтобы подавить его в себе, вырвать с корнем, как сорняк, избавиться, как от заведомого урода.

Подавленное желание выходит наружу вспышкой ярости, с которой Анна тащит материно кресло. Непомерное усилие отдается острой болью в пояснице: ни вздохнуть, ни разогнуться! – правая рука зажимает очаг боли, левая шарит в воздухе в поисках опоры.

Вспышка боли проходит – как минутой раньше прошла вспышка ярости. Свободной рукой, в другой – швабра, Анна тянет чехол на себя, словно хочет сорвать с материнской жизни последние покровы. Стоит, прижимая к груди матерчатый комок, – не понимая, чем она, собственно говоря, занята, какие следы так тщательно заметает: смерти или жизни, в которой мать беспрестанно ее мучила.

Разоблаченное, лишенное привычного покрова кресло кажется голым – как ненакрашенное лицо. В данном случае не ее, а материно. Базовый перечень похоронных услуг включает обмыв и одевание; гримирование – услуга дополнительная, требующая доплаты. Но Анна, конечно же, доплатит, не воспользуется случаем, не станет вымещать ни своих детских страхов, ни (да, представь себе, мамочка!) загубленной жизни.

Сейчас, когда покровы умолчания сорваны, Анна не боится встречных вопросов; если мать спросит: «Ну и чем же я ее загубила?» У нее готов зеркальный ответ: «Подумай. Догадайся сама».

Если мать не хочет признать своей вины, у дочери хватит твердости, чтобы свернуть эту вонючую тряпку – и выкинуть, как шелудивого щенка.

Анна разжимает пальцы. Замерев на мгновение, чехол падает на пол – бессильно, но не бесшумно. В его покорном падении улавливается посторонний звук. Анна нагибается, шарит в матерчатых складках. Рука нащупывает что-то плоское, завернутое в целлофановый пакетик.

Ей совсем не обязательно его разворачивать. Она и так знает, что там, внутри.

Боль, кравшаяся за ним по пятам, пока он, зажав под мышкой планшет, поднимался по лестнице, разрешилась прицельным выстрелом в голову. Он остановился, гримасничая, шумно втягивая воздух; не зная, как с этим совладать, стал тереть затылок. Не ожидая столь энергичного отпора, боль разжала хватку и обратилась в подобие стерженька, застрявшего где-то в глубине, в черепной коробке, – он выдохнул: с этим уже можно жить.

Плохо то, что жить совсем не хотелось. Ужинать, сидеть за столом – мать наверняка начнет прикапываться, полезет с вопросами: где был, когда пришел? Ты застал бабушку? Бабушка ничего не говорила?

Заранее держа обиду на мать, он думал: «Губу раскатала, все ей расскажи».

Мать, гремя ведром, ходила мимо его двери; шаркала шваброй; то включала, то выключала воду; прислушиваясь к шуму струи, он пытался понять: открыла или не открыла? Имея в виду огромный створчатый шкаф, в котором бабка хранила свои деньги. Всякий раз, когда мать проходила мимо, он чувствовал холод под ложечкой, похожий на разыгравшийся аппетит.

Ужасно хотелось есть. Все равно что – лишь бы погорячее: котлеты – прямо с плиты, со сковородки; картошку, пропитанную еще шкворчащим, раскаленным маслом.

Он подкрался к двери на цыпочках и выглянул в коридор в надежде, что мать про него вспомнит, пожалеет; скажет: пойдем поужинаем.

Ужином не пахло.

Растравляя обиду, подумал: «При бабке все небось бы бросила, бабка так бы на нее рявкнула!» – сейчас, вспоминая бабку, он видел ее не слабой, больной, обессиленной, а единственной заступницей, при которой мать не смела морить его голодом, и все яснее осознавая, чего лишился с бабкиной смертью: за бабкой как за каменной стеной.

– Да что она там – ведьма старая! – Выходя из комнаты, нарочно хлопнул дверью, одновременно убедившись, что титул, принадлежащий бабке, к матери не приклеивается. – И черт с ней! Сам сварю. Или лучше пожарю. Жареные макароны вкуснее…

Пошарив в кухонном шкафчике, обнаружил непочатую пачку,