Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

ногой. У! Сыч», – но не уходил. Сидел как приклеенный.

– Эй! Ты меня слышишь?!

– Слышу. – Оттолкнувшись обеими руками, Гаврила спрыгнул с подоконника. – Мура это. Детский лепет: я сказал, она сказала… А тебе не приходит в голову, что можно спросить?

– Как… Кого спросить? – он опешил. – Говорю же, померла…

Гаврила взял чашку, налил воды из-под крана.

– Хочешь? – протянул не глядя.

– Без фильтра? – он замялся. – Стремно. Трубы… сто лет как проржавели.

Гаврила пожал плечами и выпил до дна, единым махом. Вытер бледные губы.

– Не у нее. У матери.

– Мать-то тут при чем? – От изумления он забыл, что должен сохранять лицо.

– Не скажи… Родители – они мно-ого чего знают. Их порасспросить… – Гаврила отставил чашку и посмотрел на него тем самым взглядом. Долгим – он успел представить себе мать. Так явственно, словно она не там, где он ее оставил, а здесь, наверху. В своем домашнем платье, от которого несет бабкой: чем-то сухим и приторным, смешанным с мочой; будто мать – лиса, запертая в вонючей клетке. Что она вообще может знать?

Отвернулся – потому что вдруг понял, чего он с самого детства добивался: старая ведьма знала тайну, которую не могла (да и не хотела!) открыть его бессмысленной матери; но ему-то, ему, единственному внуку – могла! Распахнуть дверь: на, мол, любуйся! А ведь не распахивала, бродила вокруг да около, отделывалась хитрыми подсказками – ключ от которых держала при себе. Полагалась на его проницательность? Знала, что он упрется как осёл, сложит обрывки воедино и все поймет?

Приходилось признать, что этим запоздалым открытием он обязан Гавриле. Если бы не Гаврилины слова: «А тебе не приходит в голову, что можно спросить?» – сам-то он вряд ли бы допер; по крайней мере, не сейчас…

Скорее, в благодарность, он – словно где-то там, внутри, открылись шлюзы и стала прибывать вода, живая, не из-под крана; словно нет никакого маятника, а есть они, два корабля, готовые пуститься в кругосветное плаванье; стоят бок о бок, мерно покачиваясь, – короче, вздохнул и стал рассказывать о своем самом важном, сокровенном. Каким-то образом связанном с бабкиной запертой на ключ тайной.

Начав издалека. С того дня, когда мать случайно, вовсе не имея этого в виду, открыла перед ним их общее великое прошлое – опозоренное, разложенное на рваных клеенках перед входом в огромное, но ни разу не великое, именуемое дурацким словом: эскака.

Разумеется, он представил все не так: побоялся, что Гаврила поднимет его на смех. Просто рассказал про старика в распахнутом на груди тулупе, который властвовал над довоенными играми, откуда со временем – чуть не ляпнул: проклюнулась, но вспомнил запекшийся бабкин рот, похожий на птичье гнездо, и сказал: возникла его Великая Игра. Для пущего эффекта – чтобы раньше времени не раскрыться перед будущим, чем черт не шутит, компаньоном – он утаил ее название. Оставил на потом. Решив сперва очертить границы замысла, насыщенного хорошо продуманными, строгими правилами: сюда, типа, можно, а сюда – нельзя; такое дозволяется, а на такое наложен запрет; в ту сторону движемся свободно, а туда с оглядкой, – между делом предъявляя перечень вещей и предметов (не весь, всего за раз не охватишь), который будет переходить из рук в руки. На всем протяжении игры.

Здесь, в пустой Гаврилиной кухне, где тебя не отвлекают материнские чашки-ложки, тарелки-кастрюли, его будущая задача казалась ясней и проще: ведь даже такой более-менее схематичный пересказ с пропуском множества деталей подтверждал достигнутое им мастерство.

Роясь в планшете в поисках особо живописных картинок, он ненадолго замолкал – без какой бы то ни было причины. И снова взлетал, расправляя журавлиные крылья, парил в эмпиреях, упуская из виду своего собеседника. Вместо того чтобы за ним следить.

С высоты, где он без зазрения совести пребывал, его сбросил насмешливый ехидный голос:

– Ты думаешь, это всё – из-за вещичек?

Нет, разумеется, он допускал, что по мере погружения в тему у Гаврилы могут возникнуть вопросы: типа, а ты уверен, что твоя игра великая? Или – в его дурацкой поперечной манере: постой, постой, а этот эскака, он – где?

Но чтобы так – уничижительно, с подковыркой, обесценивая основы основ; превращая его величественное здание в жалкую развалюху вроде сарая на даче или чердака, набитого хламом и старьем: «Повелитель вещичек»? – такого бесстыдного коварства он никак не ожидал.

От растерянности не нашелся с ответом. Промямлил:

– Что – всё? – допустив, что Гаврила его попросту не понял.

Наверно, он и сам виноват: увлекся, плохо объяснил, сосредоточился на деталях – не учел, что имеет дело не с опытным гейм-дизайнером, рассекающим суть дела с полуслова, а с дилетантом-новичком.

– Ладно. Пойду, – он сказал примирительно, не желая доводить до ссоры.

– Постой. Кое-что покажу.

Гаврила поднял глаза – те самые, собранные. Ему вспомнились бабкины очки, бабка ими пользовалась, пока вконец не ослепла: бифокальные, состоящие из парных линз; верхними, сдвигая оправу на кончик носа, старая ведьма смотрела вдаль, нижними пялилась в игольное ушко, куда, наслюнив кончик, вдевала упрямую норовистую нитку; когда, отчаявшись справиться, она кричала, звала его на помощь, а он не отвечал – брезговал.

Одними невозмутимыми глазами Гаврила смотрел в свой планшет; другими, ретивыми, – куда-то ему за спину: мучительно хотелось обернуться, глянуть через плечо – вдруг там кто-нибудь стоит.

Из неловкого, сковывающего руки-ноги положения его вывел сам Гаврила (сам ввел, сам же и вызволил): взял планшет (он безропотно отдал), порылся, развернул к нему экраном – выцветшей фоткой мужика, немолодого, мордатого, в серой военной форме:

– Двадцать тысяч на личном счету. Прикинь. Ну, и сколько получится вещей? Никакого места не хватит…

Он хотел сказать: вообще-то смотря в каких деньгах. В наших – пустяки, на приличный планшет и то не хватит. А в тех, как его рубль, не попавший в переплавку: на аверсе солнце, на реверсе – звезда, обрамленная ветками лавра и дуба, символами беспримерной стойкости и наивысшего почета, – в тех, довоенных, – да, наверно не слабо.

– А у этого – десять. По самым скромным подсчетам.

Он смотрит на экран. На экране другой мужик, очкарик-счетовод или, может, бухгалтер, нарукавников только не хватает.

Гаврила выводит еще одну, общую фотографию. Как на доске почета. С именами и фамилиями. Хочется сказать: отстань. Отвяжись со своими мужиками. На хрена мне эти стахановцы!

Но он кивает:

– Ага, интересно.

– Проследить хочу. Всю их гребаную цепочку. От тех, которые подписывали. До этих… – тут Гаврила замолк, словно одеревенел. Потом будто очнулся и говорит: – Дедом клянусь – найду.

Ему сделалось неловко. Словно тот, кого он принял за существо высшего порядка, спалился, выдал себя, встал в один ряд с простейшими, с сетевыми одноклеточными: спасибо-деду-за-победу.

Лишь бы сбить волну разочарования – «Я-то, дурак, повелся», – спросил:

– А дед твой… где воевал?

– Где? – Гаврила шевелит пальцами, будто хлебный