Эмансипированные женщины - Болеслав Прус

В эту минуту ей вспомнился случай из детских лет. Однажды при ней рубили тополь. Дерево с треском рухнуло в лужу, рассыпав целый дождь грязных брызг, которые на солнце зажглись всеми цветами радуги. Капли грязной воды снова упали и растеклись по земле, но дерево, хоть и срубленное, осталось.

Не поваленное ли дерево пани Ляттер, а Иоася со своим весельем не та ли капля, которая на краткий миг поднялась ввысь и сверху смотрит на поверженною исполина? Что же будет с ними потом?

- Да что это мне навязалась пани Ляттер? - в отчаянии сказала себе Мадзя. - Ведь так с ума можно сойти!

И странная борьба началась в ее душе. Измученное воображение жаждало забыть пани Ляттер, а сердце говорило, что стыдно и грешно забывать человека, которого нет здесь всего каких-нибудь двадцать четыре часа. Еще вчера мы любили его и восхищались им, а сегодня даже мысль о нем так нас тяготит, что мы рады отогнать ее прочь.

- О, я неблагодарная! - думала Мадзя. - Осуждать посторонних, которые хотят нажиться на чужой беде, а самой бежать от воспоминания о женщине, которая так мне доверяла, так меня любила, сделала меня классной дамой!

Мадзя зажгла лампу и, решив заблаговременно собраться в дорогу, стала укладывать свой сундучок. Немного времени ушло у нее на это, хотя она по нескольку раз то складывала свои вещички, то вынимала, чтобы снова уложить их в сундучок. Но она так набегалась от столика к сундучку, так накланялась и наприседалась около него, что мысли ее приняли другое направление. Ее удивляло теперь, отчего это она совсем недавно была в такой тревоге?

- И чего я беспокоюсь о пани Ляттер? Что у нее не будет пансиона? Но ведь она полгода только об этом и мечтала! Сейчас она, наверно, у Мельницкого, может быть, она узнала, что долги уплачены, что все обойдется, и у нее даже прекрасное расположение духа. Муж хочет развестись с нею, стало быть, она наверняка выйдет за Мельницкого и опять будет важной дамой. Может, даже будет стыдиться, что когда-то у нее был пансион!

Мадзя легла спать успокоенная. Но когда она стала мечтать об отъезде домой и вспомнила, что еще столько часов надо ждать, ее охватило нетерпение, и она снова подумала про пани Ляттер.

Закрыв глаза, она видела всех, кто принимал участие в последних событиях. Ей казалось, что она слушает оперу, в которой ее близкие знакомые выступают в красивых театральных костюмах.

Вот пани Ляттер в фиолетовом платье с брильянтами в черных, как вороново крыло, волосах. "Ах, как ей к лицу брильянты!" - думает Мадзя. А вот Эленка в платье цвета морской волны, шитом золотыми и серебряными блестками. А вот пан Казимеж в белом атласном костюме, как Рауль из "Гугенотов".

"Так! - думает Мадзя. - Есть сопрано, контральто и тенор; надо прибавить им баса..."

И тотчас появляется бас - толстый Мельницкий в черном, уже немного запятнанном сюртуке.

"Ах, как смешно!" - думает Мадзя, всматриваясь в фигуры, стоящие рядом, как на сцене, с поднятыми руками.

"Фиолетовый, зеленый, белый... Ах, как им идут эти цвета!"

Вдруг фигуры начинают таять. Исчезают пани Ляттер, Эля, пан Казимеж и Мельницкий, через минуту все темнеет, а еще через минуту на темном фоне вырисовывается спокойное лицо панны Малиновской, за которой видна серая толпа: вон перепуганный булочник со счетом, красный мясник, размахивающий кулаками, Станислав с выбивалкой и ковриком, а вон панна Марта ломает руки...

Теперь перед сонными глазами Мадзи все быстрее сменяются две картины. То ей видятся пани Ляттер в фиолетовом и Эленка в зеленом платье и пан Казимеж в белом атласном костюме; подняв руки, они что-то говорят или поют. Эта группа исчезает, и на ее месте показывается панна Малиновская в сером платье, булочник со счетом, Станислав с выбивалкой. - "Раз, два! раз, два!" - все быстрей выступают они друг за другом, пока наконец все не расплывается.

- Что за глупости! - улыбаясь, шепчет Мадзя. - Никогда уже мне не поумнеть, - кончает она и засыпает.

Она засыпает, тихо дыша, с улыбкой на полураскрытых губах, с руками, сложенными на груди, и ей и во сне не снится, что в каких-нибудь пятнадцати милях отсюда, сжав руки, спит кто-то другой, обратив к небу лицо с мертвыми глазами.

Глава тридцать третья

Человек, который бежит от самого себя

Когда Мадзя, простившись с начальницей, соскочила на Новом Святе с пролетки, извозчик отвез пани Ляттер на Венский вокзал.

Он остановил лошадей у главного подъезда, но дама не сходила с пролетки. Извозчик оглянулся и увидел, что пани Ляттер смотрит на него удивленно. Городовой торопил его, и извозчик, перегнувшись, произнес:

- Уже вокзал!

- Ах, да! - ответила пани Ляттер и сошла с пролетки, забыв захватить саквояж и заплатить извозчику. К счастью, подбежал носильщик и снял саквояж, а извозчик напомнил о плате.

Пани Ляттер дала ему двугривенный, когда же извозчик громко сказал, что этого мало, прибавила ему рубль.

Затем она поднялась на каменные ступени вокзала и, глядя на площадь, задала себе вопрос:

"Что я здесь делаю? Как я здесь очутилась?"

Ей подумалось, что она, наверно, заснула в пролетке, потому что она ничего не помнила с той минуты, как простилась с Мадзей.

Из задумчивости ее вывел носильщик.

- В какой класс отнести ваш саквояж? - спросил он.

- Ну конечно, в первый, - ответила пани Ляттер. Ей в эту минуту представилось, что она провожает Эленку, уезжающую с Сольским за границу. Однако она тут же вспомнила, что Эленка уже давно за границей и что она сама уезжает сегодня неизвестно куда.

Зал первого класса, уже освещенный, был пуст. Когда носильщик вышел, пани Ляттер овладела тревога: снова перед ее глазами стали прогибаться стены, пол ходуном заходил под ногами, а ее самое окружили толпы призраков. Среди них была Эленка с прелестным букетом от Сольского, Казик рядом с Адой Сольской, укутанная в меха тетушка Сольских, красивый пан Романович, словом, все те, кто зимою провожал Эленку.

Чем больше лиц она узнавала, тем больший страх обнимал ее. Ей казалось, что в зал вот-вот войдет еврей Фишман, от которого так нехорошо пахло, и начнет рассказывать всем, что пан Казимеж Норский выставляет векселя под поручительство своей матери, пани Ляттер.

Стены и пол качались все стремительней, и пани Ляттер снова ощутила непреодолимое желание бежать. Бежать, бежать, подальше от этих мест и этих людей! Уехать, поскорее уехать, потому что само движение, стух колес, смена видов успокаивали ее истерзанную душу.

Она выбежала из зала в коридор и, встретив дежурного, спросила, когда отходит поезд.

- В девять часов двадцать минут, - ответил дежурный.

- Почему так поздно? - воскликнула пани Ляттер и пошла в глубь коридора, чувствуя, что сейчас бросится к дежурному и со слезами станет снова спрашивать, почему же так поздно отходит поезд.

"Два часа ждать! - думала она в отчаянии. - Да я умру здесь!"

Но тут взгляд ее безотчетно упал на большое объявление на стене, с надписью: "Петербургская железная дорога".

Пани Ляттер очнулась.

"Петербургская дорога, - сказала она про себя. - Малкиня, Чижев... Но ведь там живет Мельницкий! Зачем я сюда приехала? Надо ехать туда, к нему! Там мое спасение, здоровье, покой, у этого единственного человека, которому я могу довериться..."

И с фонографической точностью ей вспомнились слова старого шляхтича:

"Плюньте на пансион! Не захотите быть моей женой, можете стать хозяйкой и смотреть за домом, который требует женских рук. Я могу поклясться в том, что исполню все, о чем говорил вам, и, видит бог, не изменю своему слову".

К пани Ляттер вернулась энергия. Она велела швейцару вынести саквояж и кликнуть извозчика. Через две минуты она ехала на Петербургский вокзал.

- Сумасшедшая, что ли? - сказал швейцар носильщику.

- А может, не здешняя... Верно, что-нибудь забыла, - ответил носильщик.

Около восьми часов пани Ляттер была уже на Праге; на вокзале она спросила носильщика, когда отходит поезд.

- В четверть двенадцатого.

Дрожь пробежала у нее по телу.

- Три часа ждать, - прошептала она.

Она подумала о Мельницком и вспомнила, что захватила с собой его вино. Она направилась в зал третьего класса и, спрятавшись в углу, выпила рюмку.

- Даже не знаю, которая это уже сегодня, - сказала она, почувствовав, однако, прилив бодрости.

Ее мучила потребность двигаться, хотелось идти куда-нибудь или ехать, только бы не стоять на месте; весь остаток жизни она отдала бы за то, чтобы быть уже в доме Мельницкого. Этот человек был для нее как медный змий Моисея, чей взгляд должен был исцелить ее.

Оставив саквояж на хранение, пани Ляттер вышла на вокзальную площадь и направилась к мосту, в сторону Варшавы, где уже зажглись огни. Она смотрела на Вислу, на дом, в котором был ее пансион, и вспоминала октябрьский вечер, когда из окна кабинета она глядела на Прагу. Солнце заходило тогда и обливало землю желтым светом, на фоне которого виден был дым удаляющегося локомотива. Она думала тогда, что желтый свет безобразен и безобразен этот удаляющийся локомотив, который напоминает о том, что все в этом мире проходит, даже успех.