Скала Таниоса - Амин Маалуф

— Когда он услышит, что наш шейх возвратился, сразу примчится.

— Мы все можем гордиться этим парнем, он — краса нашего селения.

В ответ Ламиа собралась подобающим образом высказать пожелание долгой жизни и здравия, но тут послышались крики, ружейная стрельба — палили в воздух. Потом началась суматоха. Люди забегали туда-сюда.

— Что происходит? — спросил шейх.

Несколько запыхавшихся голосов отозвались одновременно.

— Ничего не понимаю, пусть все замолчат, а говорит кто-нибудь один!

— Я, — вызвался некто из толпы.

— Кто ты?

— Это Тубийя, шейх!

— Хорошо. Рассказывай, Тубийя: что случилось?

— Ночью на нас напали люди из Сахлейна. Они убили Рукоза и четверых юношей, которые его охраняли. Надо, чтобы все селение взялось за оружие! Пойдем туда и заставим их поплатиться за это!

— Тубийя, тебя просили не научить меня, что я должен делать, а только объяснить, что произошло! А теперь скажи, откуда ты знаешь, что это сделали люди из Сахлейна?

Кюре знаком велел, чтобы Тубийя помолчал и предоставил дело ему самому. Потом, склонясь к уху шейха, в нескольких словах оповестил о вчерашних спорах в замке, о решении, которое принял Таниос, о вмешательстве Кохтан-бея… Буна Бутрос воздержался от осуждения сына Ламии, но люди, стоявшие вокруг, забушевали:

— Таниос на один лишь день занял место нашего шейха, и вот уже селение в огне и в крови!

Лицо господина стало непроницаемым.

— Пусть все умолкнут, я слышал достаточно. Давайте все поднимемся в замок, мне лучше присесть. Когда будем там, потолкуем еще.

Колокольный звон в церкви оборвался в то самое мгновение, когда шейх снова ступил на порог господского дома; кто-то сбегал сказать звонарю, что час ликования миновал.

Однако, заняв свое привычное место в Зале с колоннами, хозяин повернулся к стене у себя за спиной и осведомился:

— А что, портрет вора все еще там?

— Нет, — отвечали ему, — мы сорвали его и сожгли.

— Какая жалость, он бы нам помог пополнить нашу казну.

Он сохранил суровую мину, но у собравшихся сумел вызвать улыбку и даже несколько отрывистых смешков. Стало быть, шейх осведомлен о том, какие шутки против узурпатора измышляли его поселяне. Сеньор и его подданные вспомнили, что в прошлом оставались союзниками, и приготовились встретить новое испытание.

— То, что произошло между Кфарийабдой и Сахлейном, печалит меня больше, чем потеря собственных очей. Я никогда ни на шаг не отступал от путей братства и доброго соседства. И несмотря на то что ныне пролилась невинная кровь, нам надобно избежать войны.

Послышался невнятный ропот.

— Пусть те, кому не по душе мои слова, сейчас же оставят мой дом, чтобы не вынуждать меня прогнать их вон!

Никто не двинулся с места.

— А коли так, пусть умолкнут! И если кто-либо вздумает, презрев мою волю, отправиться воевать, пусть знает: я велю его повесить раньше, чем друзы успеют убить его.

Теперь тишину уже ничто не нарушало.

— Таниос здесь?

Молодой человек вошел сюда после шейха, сесть отказался, сколько ему ни предлагали, и просто стоял, прислонясь к одной из колонн залы. Услышав, что называют его имя, он вздрогнул, приблизился и склонился к руке, которую протянул ему сеньор.

Ламиа встала, чтобы уступить место сыну, но шейх удержал ее:

— Ты мне нужна, не уходи; Таниосу неплохо и там, где он есть.

Несколько смущенная, Ламиа села, но ее сын преспокойно вернулся к своей колонне, по-видимому, нисколько не уязвленный.

— Вчера, — продолжал хозяин, — еще не зная, что я вернусь, вы собрались здесь под предводительством этого юноши, чтобы судить Рукоза. Таниос вынес приговор, который оказался злосчастным и даже бедственным. Некоторые из вас говорили мне, что ему не хватило твердости и мудрости. Я признаю их правоту. Другие ворчали, и их шипение достигло моих ушей, что, дескать, Таниос недостаточно храбр. Этим последним скажу: знайте, чтобы встать перед эмиром и объявить ему о его низложении и ссылке, надобно в сто раз больше храбрости, чем для того, чтобы перерезать горло связанному человеку.

Последние слова он произнес голосом гневным и мощным. Ламиа приосанилась. Таниос не поднимал глаз.

— С возрастом, когда придет опыт, мудрость этого юноши возрастет, она сравняется с его умом и отвагой. Тогда он сможет с безупречным достоинством занимать это место. Ибо моя воля и намерение в том, чтобы, когда меня не станет, моим преемником был именно он.

Я просил Небо не дать мне умереть, не дожив до падения тирана, который несправедливо убил моего сына. Всевышний внял моим молитвам, притом орудием своего праведного гнева он избрал Таниоса. Отныне этот юноша стал моим сыном, единственным сыном, и я назначаю его своим наследником. Ныне я заявляю об этом во всеуслышание, дабы никто не вздумал потом это оспаривать.

Все взоры обратились к избраннику, который стоял все с тем же отсутствующим видом. Была ли это его особая манера принимать почести, признак робости и чрезвычайной учтивости? Все источники единогласно свидетельствуют, что в то утро поведение Таниоса озадачило присутствующих. Бесчувственность к хуле, глухота к похвалам, обескураживающая молчаливость. Объяснение мне представляется простым. Никто из собравшихся, даже Ламиа, не знал главного: что Таниос первым наткнулся на трупы четырех юношей, что перед его глазами стояло все заслоняющее видение их окровавленных тел, что чувство вины, всецело им овладев, не давало возможности подумать ни о чем другом, а уж о завещании шейха и собственном блестящем будущем и подавно.

И когда несколько минут спустя владелец замка сказал: «Теперь дайте мне немного отдохнуть, возвращайтесь после полудня, потолкуем о том, как нам поступить с нашими соседями из Сахлейна», — люди потянулись к выходу, Таниос так и остался стоять, прислонясь к колонне, в полной прострации, а они, проходя мимо, окидывали его взглядом с головы до пят, словно он был статуей.

Наконец шум шагов затих. Тогда шейх спросил Ламию, которая поддерживала его под локоть:

— Они все ушли?

— Да, — отвечала она, хотя ее сын все еще стоял, застыв на прежнем месте, и мать смотрела на него с возрастающей тревогой.

Затем чета медленным шагом — так ходят тяжелобольные — двинулась в сторону покоев шейха. Тогда Таниос поднял голову и, глядя, как они удаляются рука об руку, внезапно с полной уверенностью осознал, что те, кому он так смотрит в спину, — его родители.

Эта мысль встряхнула его, вывела из ступора. Его взгляд ожил. Что было в этом взгляде? Нежность? Упрек? Облегчение, что наконец-то отыскался ключ к тайне, всю жизнь тяготевшей над ним?

В это самое мгновение Ламиа обернулась. Их глаза встретились. Тогда, словно устыдясь, она выпустила локоть шейха, подошла к Таниосу, положила ему руку на плечо:

— Я подумала о дочке Рукоза. Уверена, что во всем селении ни одна душа не придет выразить ей сочувствие. Ты не должен оставлять ее одну в такой день.

Молодой человек кивнул. Но с места он сдвинулся не сразу. Его мать уже удалялась с шейхом, который дождался ее возвращения там, где она его оставила. Она снова взяла его под руку, однако теперь держалась не так близко. Потом они исчезли за поворотом коридора.

Тогда и Таниос со странной улыбкой на губах побрел к выходу.

Далее я снова привожу записи преподобного Столтона:

«Мне рассказывали, что, направляясь к дочери хведжи Рукоза, чтобы принести ей свои соболезнования, Таниос увидел, что невдалеке от Плит столпился народ. Молодежь селения накинулась с кулаками на Надира, бродячего торговца, обвиняя его в том, что он поносил шейха и был заодно с Рукозом и египтянами. Несчастный отбивался, клянясь, что забрел сюда лишь затем, чтобы поздравить шейха с возвращением. Его лицо было в крови, товары рассыпались по земле. Таниос вмешался, пользуясь остатками восхищения, которым был окружен еще так недавно, и проводил этого человека вместе с его мулом до выезда из селения. Крюк длиной не более чем в три мили, считая и обратный путь, однако мой воспитанник возвратился лишь четыре часа спустя. Ни с кем не поговорив, забрался на скалу и уселся там. Потом, словно по волшебству, исчез. (Не vanished[8], как сказано в английском тексте.)

Когда наступила ночь, его мать и супруга кюре пришли ко мне спросить, не видел ли я Таниоса, не знаю ли каких-либо новостей о нем. Никто из мужчин не сопровождал их, слишком большая напряженность царила между Сахлейном и Кфарийабдой».

Что до «Хроники горного селения», она рассказывает следующее:

«Таниос проводил Надира до самого храджа (то есть за пределы селения), убедился, что он в безопасности, затем возвратился и тотчас забрался на ту скалу, что ныне носит его имя. Он пробыл там довольно долго, сидел неподвижно, откинувшись и опираясь спиной на каменную стену. Иногда поселяне приближались, смотрели на него, потом продолжали свой путь.