Скала Таниоса - Амин Маалуф

— Молитвы о долголетии нашего владыки готов возносить даже египетский паша! Время для проволочек истекло! Эмир выступал против нас в течение семи лет, так пусть по крайности примет нашу сторону в течение семи дней. Просить его отозвать своих людей из лагеря египтян и поставить под наши знамена — неужели это чрезмерные притязания?

— Мои внуки были бы сейчас здесь, с нами, если бы за ними еще оставалось право идти, куда им угодно.

Эмир безнадежно махнул рукой, и Вуд заключил, что вопрос исчерпан.

— Коль скоро его высочество не может дать нам по данному поводу удовлетворительного ответа, боюсь, что мы вынуждены будем официально уведомить его о решении, принятом соединенными силами коалиции. Наш юный друг перевел этот документ, и ему же поручено прочесть его.

Таниос счел необходимым встать и принять позу и тон заправского чтеца.

— «Представители великих держав… собравшись в Лондоне, а затем в Истанбуле… после подробного рассмотрения… должен удалиться в изгнание…»

Добравшись до спорной фразы, он запнулся было, но лишь на краткий миг. А потом прочел с исправлением, что навязал ему Селим.

Услышав «в любую страну по собственному выбору», оттоманский эмиссар вздрогнул и с видом человека, чьим доверием злоупотребили, уставился на Таниоса, потом на Вуда. А когда чтение было закончено, вопросил тоном, исполненным весьма серьезного предупреждения:

— Куда же намерен отправиться эмир?

— Мне нужно подумать, посоветоваться с близкими.

— Мое правительство настаивает, чтобы эта деталь была прояснена незамедлительно, без малейшей отсрочки.

Чувствуя, что напряжение растет, эмир поспешил ответить:

— Я выбираю Париж.

— Париж?! Об этом даже речи не может быть! И я уверен, что мистер Вуд того же мнения.

— Да, в самом деле. Было условленно, что ни Франция, ни Египет не могут стать местом изгнания.

— Тогда пусть будет Рим, — сказал эмир тоном, дающим понять, что это уж самый последний из мыслимых компромиссов.

— Боюсь, что и это невозможно, — как бы извиняясь, заметил Вуд. — Поймите: правительства, которые мы здесь представляем, предпочитают, чтобы это было на подвластных им территориях.

— Если таково их решение, я уступаю.

Он на минуту призадумался:

— Стало быть, я еду в Вену!

— Вена также исключается. — С этими словами турок встал, будто собрался уходить. — Мы победители, нам и решать. Вы отправитесь в Истанбул, и там с вами будут обходиться сообразно вашему рангу.

Тут он сделал два шага к выходу.

Истанбул, его-то эмир и хотел избежать, любой ценой. Вся затея Селима имела одну цель: не дать ему попасть в руки своих злейших врагов. Позже, когда все поуспокоится, он съездит туда, облобызает полу султана и вымолит прощение. Но если он там окажется прямо сейчас, у него для начала отберут все его добро, а затем велят придушить.

Таниос увидел в его взгляде смертный ужас. Это произвело в душе юноши смятение или, быть может, надобно сказать иначе — странный сдвиг.

Вот перед ним этот старец, чья длинная седая борода, брови, губы и особенно глаза вдруг заслонили ему все и вся, этот ужасный, но сейчас напуганный, беззащитный человек. И в то же время юноша подумал о Гериосе, какое у него было лицо на пороге неизбежной смерти. В голове у Таниоса что-то внезапно спуталось, он перестал сознавать, тот ли это старик, по чьему приказанию повешен его отец, или он — другая жертва казни, то ли перед ним человек, вложивший веревку в руки палача, то ли эта веревка накинута на его собственную шею.

В этот миг замешательства эмир наклонился к нему и придушенным голосом прохрипел:

— Скажи хоть слово, сын мой!

«И тогда, — повествует „Хроника“, — услыхав эти слова униженного старика, сын Кфарийабды отбросил прочь жажду мщения, как если бы она уже была утолена сторицей, и громко заявил: „Его высочество мог бы отправиться на Мальту!“»

Почему он подумал о Мальте? Наверняка потому, что пастор Столтон, который долгое время жил на этом острове, часто рассказывал о нем.

Вуд тотчас ухватился за этот совет, тем охотнее, что Мальта с начала века являлась частью британских владений. И турок, припертый к стене, в конце концов тоже одобрил его, правда, не без досадливой гримасы: идея отнюдь не привела его в восторг, но Англия была Душой коалиции, и он не рискнул затевать спор, который мог совсем не понравиться высокому начальству.

«Эмир не показал, до какой степени у него отлегло от сердца, опасаясь, как бы султанский посланец не вздумал изменить свое решение, но его взор, устремленный на дитя Кфарийабды, выразил удивление и благодарность».

ПРОИСШЕСТВИЕ ЗАВЕРШАЮЩЕЕ

ПОВИНЕН В ЖАЛОСТИ

О Таниос, юноша с лицом ребенка и головой тысячелетнего старца,

Реки крови и грязи пришлось тебе переплыть, но нет на тебе и пятна,

Ты утопил свое тело в теле прелестной женщины, но невинными вас разлучили,

А сегодня судьба твоя совершилась и жизнь начинается,

Так спустись со скалы и нырни в воды моря, чтобы кожа твоя наконец изведала вкус соли,

Надир. «Премудрость погонщика мулов»I

«Вместо того чтобы в последнюю минуту обратить оружие против своего египетского покровителя, эмир предпочел отправиться в ссылку. Итак, не прошло и недели, как он взошел на корабль, идущий на Мальту, сопровождаемый своей супругой Хосн-Джихан, в прошлом рабыней-черкешенкой, купленной, как я слыхал, на константинопольском рынке, но превратившейся в даму, почитаемую всеми без исключения; в свиту низложенного властителя также входила добрая сотня членов его семейства, детей, внуков, советников, стражников, слуг…

По диковинному недоразумению, а вернее будь сказано, в силу той склонности к хвастливым преувеличениям, которая никому на Востоке не претит, Таниосу приписали самую что ни на есть выдающуюся роль: якобы не кто иной, как он, изгнал эмира из страны, но великодущно даровал ему жизнь, а европейская коалиция и Оттоманская империя, их армии и флоты, их дипломаты и шпионы были не более чем театральным антуражем и скромными статистами в этом силовом противоборстве между блудным сыном Кфарийабды и деспотом, приговорившим к смерти его отца.

Эта фантастическая интерпретация событий получила такое распространение среди всех слоев общества, будь то у христиан или друзов, что отраженное сияние славы моего воспитанника озарило и меня, его наставника. Что ни день, ко мне шли с поздравлениями, восхищаясь, как это я смог взрастить в своем саду столь редкий цветок. Я позволяю им меня восхвалять, не пытаясь оспаривать подобное истолкование фактов, и должен признаться, что, в общем, мы оба польщены, и миссис Столтон, и я…»

Такую запись в своем дневнике пастор сделал 2 ноября 1840 года, а назавтра добавил:

«<…> И в то время, когда эмир взошел в Сайде на борт того самого судна, где ранее плыли мистер Вуд и Таниос, этот последний направлялся в Кфарийабду, и в каждом придорожном селении ему приходилось прорываться сквозь разгоряченные толпы, сбегающиеся, чтобы поглазеть на героя, чтобы окропить его розовой водой и осыпать рисом, словно новобрачного, чтобы коснуться его рук, а если удастся подобраться поближе, то и его седой шевелюры, как будто она и есть самый очевидный знак чуда, свершившегося благодаря его вмешательству.

Юноша не противился им, немой, недоверчивый, он был заметно пришиблен этим градом благодеяний, что Провидение столь щедро обрушивало на него, и улыбался блаженной улыбкой спящего, словно спрашивая себя, когда настанет миг пробуждения, который вернет его в реальный мир…

После такой внезапной славы оставалось ли еще в душе этого хрупкого мальчика место для обычной жизни, которая, казалось, была предназначена ему с рождения?»

Вступив на главную площадь своего селения, он был встречен, как и повсюду, приветственными криками, словно герой, его несли на плечах до самого замка, там насильно усадили в кресло, где некогда сидел шейх, а потом, совсем недавно, узурпатор. Таниосу хотелось хоть на минуту остаться наедине с матерью, услышать от нее самой о тех страданиях, что ей пришлось вынести. Вместо этого его принудили выслушивать тысячи чужих жалоб и сетований. Потом его возвели в ранг верховного судьи, требуя, чтобы он решил судьбу предателей. Где находится шейх, не знал никто. Некоторые утверждали, что он как узник томится в цитадели Вади-эль-Теим, у подножия горы Хермон; по словам других, он умер в неволе. Кто же, как не герой дня, мог достойно занять место господина в его отсутствие?

Сын Ламии, хоть и был до крайности изнурен, не остался равнодушен к такой чести. Если Провидению угодно послать ему награду за былые невзгоды, с какой стати дуться и отвергать его дары? Усевшись на подушку шейха, он поневоле стал подражать его степенным властительным жестам, его отрывистой речи, его испытующим взорам в упор. Он уже начал говорить себе, что не случайно ему выпало родиться в стенах замка, и задумываться о том, сможет ли он в один прекрасный день покинуть это место и затеряться в толпе… И тут упомянутая толпа расступилась, чтобы повергнуть к его геройским стопам закованного человека с искромсанным, опухшим лицом, с повязкой на глазах. Рукоза. Когда египтяне отступали, он пытался бежать, но «непокорные» изловили его. Ему пришлось расплатиться за все испытания, которые вынесло селение, за всех мертвых, включая тех, что погибли при пожаре, за грабеж, учиненный под предлогом конфискации оружия, за унижения, причиненные шейху, за тысячу других вымогательств, столь очевидных, что не было нужды в судебной процедуре. Таниосу оставалось лишь вынести приговор, который был бы незамедлительно приведен в исполнение.