Тропа Кайманова - Анатолий Чехов

Перекинув ногу, одним движением вскочил в комнату, на секунду выглянул, не видел ли кто, как он забирался в кибитку, убедился, что по-прежнему за ним нет никакой слежки, приложил палец к губам, давая понять Дурсун, что кричать нельзя.

Дурсун рухнула на колени, заломила руки.

— О арбаб! — в отчаянии воскликнула она. — Он умирает!..

Кайманов, окинув взглядом комнату и убедившись, что в ней нет ни вторых дверей, ни второго окна, откуда на пего могли бы напасть, поставил возле себя сумку с маузером так, чтобы его легко можно было достать, наклонился к бледному, действительно безжизненному Ичану. В ту же минуту ощутил тяжелый удар по голове, увидел, как в окно и в сорванную с петель дверь ворвались дюжие молодцы, выдернули из-под руки сумку с маузером, непомерной тяжестью навалились на него.

«Все... Конец...» — мелькнуло в гаснущем сознании.

Яков сделал последнюю попытку вырваться. Не смог... Больше он ничего не слышал и не чувствовал.

Очнулся Яков от тошноты и страшной боли в затылке. Сначала не поверил, что жив, дышит и чувствует эту боль.

Не открывая глаз, попытался ощутить всего себя, напрягая мышцы ног, спины, рук: не отзовется ли такое усилие болью? Но как будто все было цело, если не считать страшной тяжести в затылке, словно налитом свинцом.

Это и обрадовало, и озадачило.

Ему хорошо было известно, какие немалые деньги обещал Фаратхан тому, кто принесет голову Кара-Куша. И вдруг его оставили в живых. Мало того, даже не ранили, только оглушили, чтобы не сопротивлялся.

Осторожно приоткрыв и снова зажмурив глаза, Яков в короткий миг увидел прямо перед собой очнувшегося от забытья Ичана, тоже связанного, смотревшего на него с ужасом, и Дурсун, сидевшую в углу с поджатыми ногами.

Сколько же он пролежал без сознания, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту?

Низкое красноватое солнце било прямо в окно, — значит, уже наступил вечер. А на базар он пошел с Баратом и Абзалом после двенадцати... Выходит, около пяти часов...

Еще раз осторожно подвигав мышцами, проверяя, действительно ли ему не нанесли никаких повреждений, Яков понял, что тому, кто приказал его схватить, он, Кайманов, известный на всю округу своей непримиримостью к врагам, нужен живым, а это могло оказаться гораздо хуже, чем быть убитым сразу.

Но, с другой стороны, то, что он жив, оставляло хотя бы тень надежды на неожиданную помощь, стечение счастливых обстоятельств.

Якову стало ясно: он попал в ловко расставленную ловушку.

Возможно, это и не ловушка, просто выследили и накрыли, когда он склонился к Ичану. Но как тогда объяснить столько случайностей, сработавших на врагов и оказавшихся роковыми для него? Как объяснить, что Дурсун попалась ему на глаза именно тогда, когда он вел с базара контрабандиста Баба-Бегенча? Как объяснить, что Ичан и Дурсун оказались на нашей территории, одни на окраине затерянного в песках аула?

Убежали от Фаратхана или пограничники обнаружили их и благополучно доставили домой, после того как иранские части охраны порядка не нашли их у Фаратхана? Но почему они оказались здесь?

Интуиция подсказывала Якову: появление Ичана и Дурсун связано с его экспедицией в Карагач, причем их доставили сюда заблаговременно... Но не на самолете же они летели? Значит, был прорыв границы и переход через пески? Кто все это организовал? Вероятно, кто-то очень опытный. С какой целью? Чтобы на такую приманку попался он, Яков Кайманов?

Яков не сомневался, что его хватились и уже ищут. Но Барат и Абзал были заняты парнем с хурджинами и Баба-Бегенчем. Они не могли видеть, куда подевался Кайманов. Уполномоченный Диденко — кадровый командир, производит впечатление неплохого организатора, но едва ли он сможет оказаться сколько-нибудь опытным следопытом... Амангельды и Лаллыкхан вернутся только к вечеру.

Значит, настоящие поиски могут начаться лишь через несколько часов...

Едва стемнело, во дворе послышалось какое-то движение. Якова и связанного Ичана вынесли из комнаты все те же здоровенные джигиты, по виду — отъявленные головорезы, привязали к специальным седлам на двугорбых верблюдах-тяжеловозах, уже завьюченных, скорее всего, продуктами и водой в бочатах.

Якову и Ичану завязали рты, набросили на головы душные мешки. Караван, пройдя короткие улочки окраины, ушел в бескрайние пески Каракумской пустыни. Спустя полчаса с Якова сняли мешок, развязали ему рот.

При свете звезд он увидел лишь барханы, услышал отдаленный вой шакалов. Якову почудилось, что со стороны аула долетела еле различимая частая стрельба.

Осмотревшись, он отметил про себя, что караван их стал чуть ли не вполовину меньше. Верблюда с привязанным к седлу Ичаном с ними уже не было.

Шли всю ночь. С каждым часом, с каждой минутой у Якова все меньше оставалось надежды на помощь. Был он сейчас полностью во власти врагов, а попался так примитивно глупо, как стыдно попадаться и новичку.

Какой-то неведомый Якову противник все рассчитал точно. Главное — учел характер Кайманова, то, что составляло смысл всей его жизни: догнать и задержать. Если бы Дурсун со слезами и жалобами умоляла пойти с нею на помощь Ичану, Яков, безусловно, пошел, но принял бы необходимые меры предосторожности.

Но Дурсун ничего не говорила. Она убегала. Больше того, пыталась спрятаться от него. И Яков бросился за ней. В дверь он не сунулся: за углом мазанки или в комнате могла быть засада. Прежде чем входить, он обязательно должен был посмотреть, куда входит.

Кто-то блестяще провел операцию, и Яков понимал, что этот кто-то из старых его знакомых, до тонкостей изучивший все его повадки. Тем более страшно было то, что его не убили, не ранили, а лишь оглушили, только бы связать... Так что же его ждет там, куда столь ходко идет караван? Какая уготована ему судьба в этих бескрайних безжизненных песках?

В ноябре в пустыне ночами холодно. Яков еще больше удивился, когда, остановив верблюдов, один из бандитов, сопровождавших караван на прекрасных, не знающих усталости ахалтекинцах, прямо с седла, приподнявшись на стременах, укрыл Кайманова шерстяным паласом.

Голова хоть и меньше, но продолжала болеть. От укачивающего, словно морская зыбь, хода верблюда усилилась тошнота. Но общее самочувствие, если бы не стянутые веревкой руки да не появившийся под мышками и вокруг шеи зуд после нескольких часов пребывания в мазанке, можно было считать вполне сносным. Но что думать о каких-то там вшах и тошноте, когда наверняка ждут его самые жестокие пытки... То проваливаясь в полудрему, то снова приходя в себя, раздумывая о способах покончить с собой, чтобы не дать врагам глумиться, торжествовать свою победу, ехал Кайманов навстречу беспощадной судьбе.

Небо на востоке стало светлеть, румяные отсветы зари уже ложились на склоны остывших за долгую осеннюю ночь барханов, розоватыми отблесками освещали белые, как скелеты погибших в пустыне путников, стволы и ветви саксаула. Впереди, выделяясь на уныло волнистом равнинном ландшафте, замаячили развалины старинной крепости.

По силуэту развалин Яков узнал затерянную в песках, километрах в ста от аула, крепость Змухшир, построенную шесть веков назад, но все еще представляющую собой серьезные укрепления. В окрестностях этой крепости как-то пришлось побывать ему вместе с отрядом, вылавливавшим дезертиров и уголовников.

Яков тогда поднимался на сохранившийся до нашего времени крепостной вал, видел в бесчисленных провалах и ямах белевшие кое-где кости и черепа погибших много столетий назад людей и животных.

Само название крепости Змухшир сохранило в своем звучании имя древнего предводителя жившего здесь племени — Аламы Измахшери. Из глубины веков дошло сказание о происхождении этих мощных укреплений, от которых остались столь величественные руины.

В 1218 году стотысячное войско Чингисхана хлынуло в Туркестан на Амударью, оставляя на месте цветущих селений дымящиеся развалины, тысячи трупов.

Предводители родов, населявших города, уводили племена все дальше по реке, пытаясь избежать «награды» Чингисхана в виде расплавленного серебра, которое он имел обыкновение заливать в глаза и уши поверженных вождей.

Алама Измахшери, рассчитав, что ровно через двадцать дней монгольская лава докатится и до его города, приказал своим подданным в короткий срок построить крепость, которую никакая сила не могла бы одолеть. И еще наказал: всякого, кто будет в этой великой стройке обузой для племени, заживо замуровывать в стенах грандиозной крепости, дабы люди понимали, сколь велика угроза, нависшая над судьбами всего рода.

Девятнадцать дней и ночей подданные Аламы строили крепость, а когда на двадцатый день к стенам ее подошли полчища Чингисхана, перед изумленными взорами монголов на фоне раскаленных песков выросли такие укрепления, о взятии которых нечего было и думать.