Эр-Три - Адель Гельт

перерыв: несмотря на давешнюю браваду и заявление о том, что требуемый пересчет нужных методов работы с ледяной глыбой займет совсем немного времени, попотеть пришлось изрядно, работа была только начата, и завершение ее только предполагалось, скрытое в туманных далях рабочих перспектив.

Поэтому я встал из-за стола и указал на ряд металлических кресел, собранных в один удобный блок и прикрученных, зачем-то, сразу и к полу, и к стене вагончика.

- Пострадавшего на скамье размес-тить! - вырвалось у меня как-то само собой. В этот момент я, наверное, напоминал со стороны господина Улавссона, нашего инструктора по военно-морским делам. Или, по крайней мере, хотел бы напоминать. - По форме представиться! О происшествии доложить!

Травмированный, издав по пути несколько наигранный стон неизбывного страдания, был оперативно, но бережно сгружен на металлическое сиденье. Мощный дворф, исполнивший роль санитарного поезда, неожиданно вытянулся во фрунт и принялся поедать глазами неожиданное командование в моем лице.

- Подземного пограничного флота старшина второй статьи Адольф Татарин, товарищ командир! - четко, по военному, заявил опрашиваемый. - Докладываю: сегодня, в тринадцать двадцать две по местному времени, на вверенном мне участке Объекта произошло чэ-пэ, в ходе которого... - дворф внезапно осекся, посмотрел вокруг безумными глазами, и продолжил уже нормальным тоном. Стоять по стойке «смирно» он, при этом, отчего-то не перестал.

- Ну, в общем, вот этот - сообщил Татарин, очевидно имея в виду пострадавшего, - тальман второго разряда Борзов, вопреки инструкции, полез к Яме без страховочной сбруи и каски. И упал. В Яму.

- Как - в Яму? - ужаснулся я, причем не на плохо еще понимаемом советском, а прямо на родном языке Ледяного Острова, разом забыв, что меня попросту никто не поймет. - Она же глубокая! Он же убьется. Убился бы. Короче - как?

Дворф оказался полиглотом. Во всяком случае, он хорошо меня понял, и даже ответил - на смеси норска, свенска, данска, бритиша, и, кажется, верхнесаксонского диалекта, который мой друг Эдвин называет восточным словом «идиш». Отвечал он довольно пространно, при этом, умудряясь использовать короткие, будто из камня рубленные, фразы.

Выяснилось, что сетку безопасности я провидел совершенно правильно. Что сетка эта оказалась натянута на глубине четырех метров от края Ямы, в относительной ее, Ямы, глубине. Что натянули ее надежно, по-советски, и потому, вместо того, чтобы мягко принять пикирующего тальмана в свои страховочные объятия, она встала на пути падающего тела почти стеной. Что ценный специалист угодил правой ногой аккурат в один из узлов прочности, и, в общем, эту самую ногу подвернул. Что пострадавшего оперативно извлекли из Ямы, совсем ненадолго приостановив работы на участке, и теперь принесли ко мне, поскольку дальнейшее уже в ведении начальства, а самое очевидное начальство в округе – это именно профессор Амлетссон, то есть я.

Еще дворф, уже запутавшись в сложных северных падежах, сильно извинился (так и сказал: «сильно извиняюсь») за неуместный юмор в самом начале, и вслух порадовался за то, что европейский профессор, оказывается, служил в армии и поэтому точно не из «этих».

Каких именно «этих», я уточнять не стал, поскольку, во-первых, счел вопрос неуместным, и, во-вторых, уже и сам примерно догадался.

В общем, тальман Борзов получил некую доврачебную помощь (изрядно опустошив нашедшуюся в ящике стола малую аптечку), был передан с рук на руки явившемуся по звонку медицинскому брату, погружен на левиносилки и убыл в направлении медицинского пункта.

Я, сочтя себя достаточно уже отдохнувшим, вернулся за стол, наивно понадеявшись продолжить работу.

В дверь вагончика вновь постучались на третьей минуте продуктивного умственного труда.

Было бы смешно, если бы мне вообще нравились комедии положений, в которых любую шутку повторяют, на всякий случай, по два раза, но комедии такие я терпеть не мог, а шутка повторилась добуквенно. Еще один тальман, снова без страховки, опять подвернул ногу – только, ради разнообразия, приволок его не один могучий дворф, а сразу шестеро средней плюгавости гоблинов, технологично обряженных в монтажные пояса и оранжевые каски.

Следующий нечаянный пилот самого себя как аппарата тяжелее воздуха, ради разнообразия, упал в Яму не прямо с ее краю, а взобравшись предварительно на станину строящегося подъемного крана. По дороге пилот, не зная, видимо, о сетке, попытался отчаянным усилием ухватиться рукой за свисающий трос, но очень неудачно: и на весу не удержался, и руку, извините, сломал.

«Хорошо хоть, ногу не подвернул» - мрачно пошутил явившийся по вызову медбрат. - «А то у меня заморозка заканчивается».

Кроме того, быстро образовались и другие травмированные вместе с полученными травмами. В числе последних были богато представлены царапины, порезы, ушибы, удары электрическим током, ожоги термические и химические, и даже такая невероятная экзотика, как поражение стихийным пробоем в оплетке транспортного портала!

Всех этих несчастных несли, разумеется, ко мне, и всем я уделял толику внимания – просто потому, что больше уделить было нечего: аптечка закончилась уже на втором бедолаге.

Примерно через три часа я догадался: что-то пошло не так, и решил, исключительно порядку ради, уточнить: отчего всех этих травмированных доставляют в мой рабочий кабинет, он же — вагончик?

Ответ меня не порадовал. Оказалось, что в додревней инструкции, устаревшей и прямо замшелой, записано: контроль исполнения сотрудниками техники безопасности возложен на главного научного сотрудника производства, а им, по чистой случайности, оказался я сам.

Инструкцию, как объяснил мне ехидным тоном кто-то из младших коллег, писали в те годы, когда основным научным производством в стране была большая химия, и начальник научной части любого производства был, по совместительству, еще и главным инженером, ведущим технологом и основным администратором. Причины, по которым в нее внесли тот самый, неприятный лично для меня, пункт, давно канули в Лету, но коррективы в документ не внесли: приходилось исполнять.

Вообще, советская административная традиция значительно отличалась от нашей, привычной мне атлантической. Тем не менее, одно сходство все же имелось, и было оно настолько характерным, что иногда казалось: в основе всех известных инструкций, написанных и соблюдаемых по всему свету, лежала одна и та же воля, злая и любопытная.

Любопытство воли зримо заключалось в общей практике: наворотить взаимоисключающих параграфов и с интересом наблюдать, как эти мелкие людишки собираются выкручиваться.

Терпения моего хватило на три дня: за это время я детально вник в букву и дух злополучной инструкции, запросив, на всякий случай, нотариально заверенный ее перевод на британский язык, разобрался с ситуацией