Катынь - Юзеф Мацкевич

То же самое подтверждают семьи в Польше, которые с мая 1940 года перестали получать письма от своих близких из лагерей в СССР.

Если бы польские офицеры оставались в живых после этой даты, то вплоть до начала германо-советской войны ничто не мешало бы им поддерживать переписку с родными, разве что вышел бы запрет от советских властей. Но такого запрета мы не находим в советских источниках, о нем ничего не упоминает и сообщение «специальной комиссии». Как раз напротив: это советское сообщение отмечает, что на трупах были найдены письма, помеченные намного более поздними датами, чем апрель 1940 года. Это знаменательный факт — с одной стороны потому, что он исходит из самого авторитетного в данном случае источника и свидетельствует о том, что никакого запрета на переписку не существовало; а с другой стороны — потому, что он явно противоречит тому непреложному факту, что переписка прервалась. Возникает вопрос: каким образом в таком случае советская комиссия располагала письмами, о которых говорится в пунктах 1, 2 и 9 раздела «Документы, найденные на трупах»? Ответ очень прост. Под пунктами 1 и 2 значатся письма, посланные из Польши. Почта направила их, по всей вероятности, в НКВД, и там их задержали. Также безоговорочно подлинной можно считать почтовую открытку Станислава Кучинского от 20 июля 1941 года (пункт 9), которую он не отослал. Достоверно известно, что ротмистр С. Кучинский никогда не был в Козельске. Он был в Старобельске, откуда его забрали в декабре 1939 года, и с того времени его никто больше не видел. По всей вероятности, он попал в следственную тюрьму, а впоследствии был казнен в индивидуальном порядке. Все его вещи, в том числе и неотосланная открытка, остались в распоряжении НКВД. Это ведомство вполне могло доставить упомянутую открытку в Катынь и, согласно своей практике, подсунуть в карман одежды на каком-нибудь трупе… или проще того — сослаться на ее существование.

О прекращении всякой переписки весной 1940 года свидетельствует еще следующее обстоятельство.

Здравый смысл подсказывает, что немцы просто не рискнули бы на «провокацию», о которой говорит советское сообщение, и не оповещали бы весь свет, что военнопленные были убиты весной 1940 года, если бы могло существовать опасение, что у тысяч семей есть письма от военнопленных. помеченные более поздними датами. Ведь эти семьи стали бы свидетелями, а имеющиеся у них письма были бы до такой степени компрометирующими немцев доказательствами, что вся их широко раздутая в 1943 году пропаганда обратилась бы своим острием против них самих. Можно было бы опять-таки предположить, что немцы на оккупированных ими землях заставили молчать семьи военнопленных. Однако, учитывая значительное число этих семей (около 15 тысяч), это был бы трудный и весьма рискованный шаг. К тому же нельзя было исключить возможность, что некоторые причастные к переписке лица эмигрировали или были вывезены в СССР еще до начала германо-советской войны, или что они ускользнут за границу и вообще смогут так или иначе предать гласности письма, помеченные датами позднее мая 1940 года, — и таким образом обличить немцев во лжи.

Многочисленные облавы на польских военнопленных

Советское сообщение содержит, среди прочего, следующую констатацию:

Наличие военнопленных поляков осенью 1941 г. в районах Смоленска подтверждается также фактом проведения немцами многочисленных облав на этих военнопленных, бежавших из лагерей.

Затем приводятся показания мнимых «свидетелей» о массовых облавах в поисках военнопленных поляков. Из этого полагалось бы сделать вывод, что большое количество польских военнопленных бежало из оставленных большевиками лагерей, которые захватили немцы. Известно, что в то время тылы немецкой действующей армии еще не были достаточно Укреплены и не контролировались полностью. Росла партизанщина. Целые районы были заняты ею. Большие леса предоставляли хорошее для нее укрытие.

О положении в немецком тылу в районе Смоленска официальный советский орган печати «Известия» пишет:

Помимо того, что лучшие сыны Смоленщины пошли в ряды Красной Армии, многие тысячи доблестных патриотов-партизан по зову товарища Сталина взяли в руки оружие, чтобы беспощадно громить вражьи полчища. Партизаны зорко следили за врагом и днем и ночью: они били его в селах и городах, уничтожали у речных переправ, расправлялись с ним на лесных дорогах; они совершали смелые героические рейды по тылам врага, взрывали мосты и склады.

…И в те радостные дни /прихода Красной армии — С. К./ люди, только что вышедшие из лесов, ям и землянок…

(№ 224, 22 сент. 1945 г. М. Исаковский. «На Смоленщине».)

Трудно поверить, чтобы, после бегства из плена в таких благоприятных условиях, ни одному офицеру не удалось бы пробраться в Польшу, в другие районы, наконец, даже через линию фронта в СССР, а там — в уже формировавшуюся армию генерала Андерса. Но нам не известно ни об одном таком случае. Нет во всем мире ни одного польского офицера, который мог бы засвидетельствовать: «Я был летом 1941 года в лагере для военнопленных под Смоленском, и наш лагерь был захвачен немцами».

Явную ложь советского сообщения разоблачает Иван Кривозерцев, который утверждает, что осенью 1941 года немцы не устраивали никаких облав на поляков, которых там никто не видел, да и видеть не мог, потому что их там вовсе не было.

Советские свидетели

Напротив, из советского сообщения следует, что не только Ветошников и Иванов, но и другие многочисленные свидетели видели польских военнопленных:

Нахождение польских военнопленных в лагерях Смоленской обл. подтверждается показаниями многочисленных свидетелей, которые видели этих поляков близ Смоленска в первые месяцы оккупации до сентября м-ца 1941 г. включительно.

Некая свидетельница Сашнева рассказала советской комиссии, что она видела в 1940–1941 гг. военнопленных поляков, работающих на шоссейных дорогах; в других местах сообщения приведены сходные показания еще нескольких свидетелей. В целом же весь этот вопрос преподнесен в таком духе, будто факт существования лагерей польских военнопленных и их использования на дорожных работах был общеизвестен. Однако это резко противоречит высказываниям советских сановников (см. выше) и лишний раз свидетельствует о полной абсурдности утверждений советской комиссии, как и о том, что привлеченные советской стороной свидетели говорили неправду.

О «свидетелях» в Советском Союзе, дающих показания в государственных делах, следует сказать то же, что мы уже сказали о членах комиссии, а именно: советские граждане не свободны высказывать собственное мнение. В этом смысле советский режим — единственный в своем роде. Он исключает малейшую возможность, чтобы человек, находящийся в пределах его досягаемости, мог дать неугодные властям показания. Огромное разнообразие средств и способов, применяемых к советским гражданам для достижения этой цели, не входит в план наших рассуждении. (См. Приложение 16). Иван Кривозерцев привел убедительные примеры того, как советские власти, еще до немецкого отступления из Смоленска, готовились к «обработке» катынских свидетелей и с этой целью провели энергичные мероприятия, чтобы не дать им скрыться и обеспечить их захват в свои руки. Несомненно, что глухота Киселева и его сломанная рука были делом НКВД сразу по возвращении советских властей в Смоленск. Кроме всего этого, нельзя не упомянуть, что свидетели, дававшие показания перед советской комиссией, были в большинстве теми же самыми людьми, которые свидетельствовали в свое время перед немецкой и международной медицинской комиссией и перед многочисленными посетителями катынских могил. Но теперь их показания были абсолютно противоположными.

Август-сентябрь или сентябрь-декабрь?

При всем том, любой, кто внимательно ознакомился с советским сообщением, мог убедиться в том, что даже сама «специальная комиссия» отнеслась пренебрежительно к показаниям перечисленных в ее сообщении свидетелей или просто им не поверила. Вот почему:

Свидетель Фатьков показал, что облавы на военнопленных поляков прекратились после сентября 1941 года.

Свидетельница Алексеева утверждает, что немцы расстреливали поляков в конце августа.

Свидетельницы, та же Алексеева и ее подруги Михайлова и Конаховская, на показаниях которых основано все советское сообщение о загадочном «штабе 537 строительного батальона», утверждали и свидетельствовали, что польские военнопленные были расстреляны в августе и сентябре.

Свидетель астроном Базилевский рассказывает о своем разговоре с неким Меньшагиным, происходившим в начале сентября (здесь и далее курсив авторский — С. К.), а потом, продолжает он, недели через две после описанного выше разговора», Меньшагин сказал: «С ними (т. е. с поляками) уже покончено». Из этого выходит, что около 15 сентября все военнопленные поляки были уже расстреляны. Необходимо учесть, что советское Сообщение упорно придерживается цифры 11 тысяч военнопленных, расстрелянных в Катыни, и ссылается на показания других свидетелей, которые утверждают, что пойманных военнопленных немцы доставляли в «Козьи Горы» небольшими группами в 20–30 человек. Из этого можно заключить, принимая во внимание общее число военнопленных и медленный темп расстреливания, что большинство их было расстреляно до 15 сентября, в том числе — ив августе. И несмотря на все эти свидетельские показания очень ясные и сходные, Сообщение советской Комиссии пренебрегает ими и утверждает, что «расстрел относится к периоду около 2-х лет назад, т. е. между сентябрем-декабрем 1941 года». Противоречие этого заключения с показаниями свидетелей углубляется еще тем, что некоторые свидетели определили время расстрела как август 1941 года (об этом, кстати, в заключении совсем не говорится), но никто из них не указал на октябрь, ноябрь, не говоря уже о декабре…