Свет в океане - М. Стедман

Горела всего одна свеча, но ее света хватало, чтобы разглядеть овал лица малышки, изгиб ее бровей, в ней она видела Фрэнка. Сходство было настолько велико, что у Ханны сжималось сердце, и ей казалось, что стоит заговорить с этой спящей фигуркой, как та отзовется его голосом. Пламя свечи отбрасывало тени, колебавшиеся в такт дыханию дочери, и отражалось блеском на волосах или капельке слюны в уголке розовых губок, казавшихся полупрозрачными.

Ханна поймала себя на мысли, что была бы только рада, если бы Грейс не просыпалась целыми днями, а если надо, и годами, лишь бы во сне из ее памяти стерлись все воспоминания об этих людях и своей прежней жизни. Она чувствовала внутри пустоту, которая образовалась в тот самый момент, когда она увидела страдания на лице возвращенной дочери. Если бы только рядом был Фрэнк! Он бы знал, что делать и как с этим справиться. Жизнь столько раз обходилась с ним жестоко, но все невзгоды он встречал с улыбкой и несокрушимым оптимизмом.

Воспоминания унесли Ханну в прошлое, когда у колыбели дочери, родившейся всего неделю назад, Фрэнк тихонько напевал: «Schlaf, Kindlein, schlaf» — «Спи, моя радость, усни». Перед ее глазами возникла склонившаяся над колыбелью фигура мужа, тихонько шептавшего что-то на немецком. «Я желаю, чтобы ей приснились сладкие сны, — говорил он. — Когда человек думает о хорошем, все обязательно будет хорошо. Я это точно знаю».

Ханна выпрямилась. Этих воспоминаний было достаточно, чтобы придать ей сил на следующий день. Грейс — ее дочь. И рано или поздно, но ее душа обязательно это почувствует и узнает в ней мать. Просто надо набраться терпения, и все образуется. Так уверял отец. И тогда эта маленькая девочка снова станет ее дочерью и наполнит жизнь радостью, как в тот день, когда только родилась.

Ханна тихо задула свечу и пошла к себе в комнату. Укладываясь в постель, она остро ощутила, какой пустой и холодной она казалась.

* * *

Изабель шла по улице. Было три часа ночи, и она выскользнула из дома родителей через заднюю дверь. Высокий эвкалипт ухватил луну двумя длинными ветками, похожими на крючковатые пальцы. Под босыми ногами тихо хрустела сухая трава: здесь, среди палисандровых деревьев и делониксов [23], когда-то давно играли в крикет.

Она никак не могла сосредоточиться, и ее разум тщетно пытался примирить ее с реальностью, в которой она потеряла сначала первого ребенка, потом второго и третьего, а теперь еще и Люси. И Том, тот самый Том, которого она любила столь безоглядно и за которого вышла замуж, тоже оказался лжецом, строчившим за ее спиной письма другой женщине и замышлявшим отнять у нее дочь.

«Я понимаю».

Что он хотел этим сказать?

Она почувствовала, как живот свело резью. Мысли разбегались в разные стороны, и вдруг ей с необыкновенной ясностью припомнились те ощущения, что довелось пережить в девятилетнем возрасте, когда понесла лошадь. Наткнувшись на дороге на тигровую змею, она встала на дыбы и тут же рванулась вперед, прямо в лесную чащу, не обращая внимания на хлещущие ветки и ребенка, отчаянно вцепившегося в гриву. Изабель, прильнув к шее обезумевшего животного, изо всех сил за нее держалась, пока оно не выбилось из сил и не пришло в себя, проскакав не меньше мили.

— Тут уж ничего не поделаешь, — сказал ей тогда отец. — Если лошадь понесла, надо держаться из последних сил и молиться. Нельзя остановить животное, охваченное слепым ужасом.

Она ни с кем не могла поговорить. Ее никто не сможет понять. Какой смысл в ее жизни без семьи, ради которой она жила? Она провела рукой по коре палисандрового дерева и нашла две зарубки, которые оставили братья за день до отплытия во Францию. Первую Элфи сделал по ее росту и сказал:

— Это чтобы знать, сестренка, как ты выросла, когда мы вернемся. Поэтому можешь сюда приходить и проверять сама.

— А вы точно вернетесь? — спросила она.

Братья переглянулись — на их лицах промелькнуло выражение и тревоги, и нетерпения.

— Вернемся, когда ты дорастешь вот до сюда, — пообещал Хью и сделал зарубку на шесть дюймов выше. — Как только ты станешь такого роста, мы и вернемся.

Она так и не доросла до той зарубки.

По стволу пробежала ящерица, и Изабель, очнувшись от воспоминаний, возвратилась в настоящее, где так много непонятного. Луна, чей серебристый диск виден сквозь ветви, бледнела на глазах. В голове роились вопросы, на которые у нее не было ответа. Кем же на самом деле оказался Том? Человек, которого, ей казалось, она знает. Как мог он совершить такое предательство? Какой была ее жизнь с ним? И что стало с душами их детей, которые так и не сумели найти свой путь в этот мир, чтобы остаться с ней? И где-то в глубинах сознания зарождается крамольная мысль: зачем жить завтра? Какой в этом смысл?

Недели после возвращения Грейс оказались для Ханны куда страшнее тех, что были после ее исчезновения, ибо она столкнулась с реалиями, о которых раньше старалась не думать. Прошло столько лет! Фрэнк действительно умер. Часть жизни ее дочь прожила не с ней, и исправить это уже невозможно. Отсутствие Грейс рядом с Ханной означало ее присутствие рядом с другими людьми. Мысль о том, что за всю свою жизнь ее дочь ни разу о ней не подумала, отозвалась в сердце Ханны острой болью. И она со стыдом почувствовала себя преданной. Преданной своей собственной дочерью, еще такой маленькой.

Она вспомнила о жене Билли Уишарта, и как ее радость от возвращения мужа, которого она считала погибшим в битве на реке Сомма во Франции, обратилась в отчаяние. После газовой атаки он так и не смог оправиться и вернулся домой инвалидом, который не узнавал своих близких. Промучившись с ним пять лет, его жена одним морозным утром забралась в коровнике на перевернутый бак и повесилась, и вынимали ее из петли дети, поскольку сам Билли был не способен даже держать в руке нож.

Ханна молилась о терпении, силе и понимании. Каждое утро она просила Господа помочь ей дотянуть до вечера.

Однажды, проходя мимо детской, она услышала голос. Замедлив шаг, Ханна на цыпочках подошла к приоткрытой двери и заглянула внутрь.

При виде дочери, играющей в куклы, у нее радостно забилось сердце: все прежние попытки увлечь девочку игрой заканчивались неудачей. А теперь на покрывале расставлен игрушечный чайный сервиз. На одной кукле было красивое кружевное платье, а на другой — только блузка и шаровары. На подоле куклы, одетой в платье, лежала деревянная прищепка для белья.

— Пора ужинать, — сказала девочка за куклу в платье и, поднеся игрушечную чашку к прищепке, громко почмокала. — Хорошая девочка! А теперь пора спать, моя сладкая. Спокойной ночи. — Она поднесла прищепку к губам куклы, чтобы та могла ее поцеловать на ночь. — Посмотри, папа, — продолжала она, поглаживая прищепку рукой куклы. — Люси спит!

— Спокойной ночи, Люси, спокойной ночи, мама. — На этот раз говорила уже кукла в шароварах. — Мне пора зажигать маяк. Солнце уже почти село. — И кукла отправилась под одеяло.

Кукла в платье сказала:

— Не волнуйся, Люси. Никакая колдунья тебя не украдет! Я их всех прогнала!

Не в силах больше сдерживаться, Ханна влетела в комнату и выхватила куклы.

— Хватит! — со злостью закричала она и, потеряв голову от охватившего ее негодования, ударила малышку по руке. — Ты меня поняла?

Девочка застыла, но не заплакала и только молча смотрела на мать.

Ханна уже успела опомниться и сама была в ужасе от собственной вспышки гнева.

— Милая, прости меня! Я совсем не хотела сделать тебе больно. — И тут ей вспомнился совет доктора. — Эти люди уехали. Они совершили плохой поступок и забрали тебя из дома. А теперь они уехали. — При слове «дом» Грейс озадаченно на нее посмотрела, и Ханна вздохнула: — Когда-нибудь ты все поймешь.

К обеду, когда Ханна всхлипывала на кухне, стыдясь своей несдержанности, ее дочь снова играла в прежнюю игру, только уже не с куклами, а с тремя прищепками.

В тот вечер Ханна до глубокой ночи что-то мастерила, вооружившись иголкой с ниткой, а утром ее дочь, проснувшись, увидела на подушке новую тряпичную куклу — маленькую девочку, на переднике которой было вышито «Грейс».

— Я с ума схожу при одной мысли, в каком она сейчас состоянии, мама, — сказала Изабель. Они сидели в плетеных креслах под навесом на заднем дворе. — Она скучает по нам, скучает по дому. Бедная малышка не может понять, что происходит.

— Я знаю, дорогая. Я знаю, — отозвалась мать.

Виолетта налила ей чашку чаю, Изабель поставила ее на колени. Ее дочь было трудно узнать: лицо посерело, глаза ввалились, под ними — темные круги; волосы тусклые и спутанные.

— Даже похорон и тех не было… — произнесла Изабель вслух пришедшую ей мысль, будто отвечая на мучившие ее вопросы.

— Ты о чем? — спросила Виолетта. В последнее время понимать дочь становилось все труднее.