Я знаю, кто убил Лору Палмер - София Баюн

больно, а тот, кто оклеил гараж звукоизоляцией и теперь выжидающе смотрит на нее, разметив лицо кровавой полосой, будто неудачным гримом — это какой-то другой, незнакомый ей мужчина.

— Иди в милицию. Скажи, это я во всем виноват, я подтвержу. Это будет правильно. Я… одобрю, если пойдешь.

Она поджала губы. Ей нечего было ответить.

В милицию? Да, это будет правильно.

Она не сводила глаз с прозрачного лепестка ногтя. Рядом лежал поникший белый георгин.

Она улыбнулась. Взяла цветок и приложила ко лбу.

— Мне идет, а? Помяну тебя в своих молитвах.

— Не надо.

— Она все равно узнает. Все узнают. Я тогда наконец-то стану свободна.

— Ты и сейчас свободна. Иди. Говори что хочешь и кому хочешь, а я уже не могу сопротивляться. Да я и не хочу. Всю жизнь сопротивлялся, боялся этого, таблетки пил. И чем все кончилось?

— Но ты продолжаешь брать таблетки. А в газетах не пишут про наркотики. Зачем тебе такая шумоизоляция, если они все равно не кричат?

— Кричат, — тихо сказал он, а потом поднял руки и прижал ладони к вискам. — Кричат, а потом продолжают кричать здесь.

Она слышала. Она ни разу не слышала этих криков наяву, но здесь, в темноте, наполняющей голову, темноте, зажатой висками, зажатой ладонями — там крики не стихали. И, наверное, не стихнут уже никогда.

— Я ему расскажу. Все расскажу, всю правду. Только знаешь что? Это не пьеска в четыре руки. Это просто куча дерьма, которую мы вдвоем жрем.

— Кто-то на тебя плохо влияет.

— И нихрена это дерьмо на троих не делится, — упрямо продолжала она. — Каждый из нас по ведру набирает и каждый день из этого бездонного ведра жрет. Кому-то рассказываешь — вручаешь и ему такое. И он его будет таскать. Ну ничего, мы справимся.

— Не нужно. Не говори ему ничего, ты только все усложнишь.

— Ну конечно. Пытать девушку — это одно, а взрослый мужчина — это совсем другое дело?! Боишься, что он тебя убьет?!

— Ты ведь знаешь, что дело не в этом. И если кто-то узнает правду — он должен узнать от тебя. Иначе я умру, а ты останешься. И тогда ты поймешь кое-что важное про ведра, но будет поздно.

— Я не понимаю, как мы к этому пришли.

Она вырвала цветок из спутанных белых волос и швырнула на мокрый пол. Она хотела надеть венок. Хотела, чтобы ее отвели на мост, хотела улыбнуться ночному небу и раскинуть руки, попытавшись его обнять. Хотела, чтобы у нее это получилось.

Она была уверена, что однажды все сложится именно так.

…

У Лема заплыл левый глаз. Отек никак не спадал, и когда Лем спускался в больничное фойе, на Яну словно смотрело два разных человека.

— Скоро тебя выпишут? — Говорят, что скоро, — отвечал он каждый раз.

И каждый раз его не выписывали. Яна привозила ему сигареты и черничные эклеры из пекарни у больницы. Гладила его холодные руки, заглядывала ему в глаза, и никак не могла отделаться от чувства вины.

За то что он пострадал, защищая ее прокат. За то, что она действительно ненавидела его.

— Почему тебя не выписывают? Может, ты не хочешь поправляться?

— У тебя любимый фильм — «Горькая луна», — усмехался он. — Я очень хочу, поправиться, Яна. Я видел у тебя в шкафу то красное лаковое платье.

Яна хохотала, запрокинув голову и чувствуя, как слезы ползут по вискам. В эти моменты она любила его — только любила.

— Яна, мы должны во всем признаться.

— В чем признаться? В чем мы с тобой можем признаться?

— Мне казалось, что я умираю. Мы должны признаться. Я видел… видел, и я не хочу!..

— Нам не в чем признаваться. Мы ни в чем не виноваты. Разве это наша вина, что летними ночами над городом такие низкие фиолетовые облака?..

Она ненавидела — но все равно врала, потому что больше не имела права не врать. Сама на это пошла. Сама это выбрала, и теперь не видела другого выхода.

Это произошло одновременно — Лема выписали из больницы, и те трое, что пытались ограбить ее прокат, пришли с повинной в то самое отделение милиции, где допрашивали Яну. Она поехала на опознание, и это не доставило ей никакого удовольствия. Только одному из них уже исполнилось восемнадцать. Он все время поджимал губы, но Яна разглядела, что нескольких зубов у него не хватает. У второго мальчишки лицо было изуродовано штопором, а у третьего под глазом расплывался синяк. Они все твердили, что не знали, что на них нашло, увидели статью в газете и дальше как в тумане. Еще что какой-то Кузя — крыса и стукач, и что его обязательно порежут. Это, конечно, им на пользу не пошло.

Яна смотрела на них и чувствовала, как ненависть рассеивается. Как вместо нее приходит осознание.

Она опять сделала глупость.

К больнице она вызвала такси. Лем вышел, щурясь на солнечный свет, отраженный от снега. Яна помогла ему сесть в машину, но он не позволил ей ехать с ним. Ну конечно. Вдруг она узнает, где он живет, это ведь такая великая тайна.

Раньше она разозлилась бы, но сейчас просто отошла, чтобы ее не забрызгало подтаявшим снегом и проводила взглядом уезжающую машину.

Ничего. У нее есть много времени все исправить. Весна еще не скоро.

…

Через три дня Лем встретил ее у проката. Они пошли к ней домой, задернули занавески и заперли двери.

— Пока ты ходил непонятно где, случился конец света, — объявила Яна, накидывая на крючок новую цепочку. — Осталась только эта квартира, а мира вокруг нет. У меня есть консервы и алкоголь, а еще я принесла домой видеомагнитофон и кассеты. Пока мы здесь, с нами ничего плохого не случится.

— Главное, чтобы электричество вместе с миром не исчезло, — улыбнулся Лем.

У него были мутные глаза. Он по-другому зачесывал волосы, чтобы скрыть проплешину на месте удара.