Очерки из будущего - Джон Манро

и, чувствуя, что она – его единственное пристанище, он прижался к ней и жалобно ходил за ней по пятам. Том был дружелюбен, как всегда, но Теодор испытывал уверенность в своем жалком статусе в Сан-Рафаэле, который был слишком глубоко унижен и подавлен, чтобы возмущаться, но от этого Том не становился ближе.

Когда он угрюмо брел к входу в огромное здание, то увидел Патриция, стоявшего у группы колонн и слушавшего кого-то, кто стоял в их тени.

– Все зависит от тебя, – говорил этот кто-то с драматическим надрывом. – Если бы он был уверен, что ты не станешь создавать проблем, он бы напрягся. И если вы только пообещаете не делать этого, я сам ему скажу.

– Благословите ваши прелестные глазки! – сказал Патриций, безмерно польщенный, заинтересованный и довольный. – Дорогая, как же так?

Теодор увидел коричневую школьную тунику с золотой греческой каймой и покачивающимся золотым шариком на пеплуме – очевидно, маленький дипломат была сознательной прогульщицей.

Она покраснела и заколебалась.

– Я… я действительно не знаю, – сказала она.

Какая возможная комбинация побуждений или обстоятельств должна была заставить ее сказать этому грузному рабочему в джемпере и комбинезоне то, что она не сказала своей матери?

– Я полагаю, что нет. Он больше не приходит. Я не знаю почему, и я не знаю, почему он не исполняет свою работу как надо. Я думаю, что это дело рук той современной исторички. Но я знаю Тедди очень хорошо, и я знаю, что это не его вина, и все говорят о нем, и говорят, что он ни на что не годен, а я знаю, что это не так, и я знаю, что он не очень умен, и он никогда не будет выдающимся, но так было всегда – только Тедди и я, сколько я себя помню; и все очень недоброжелательны и несправедливы к нему, – и я не хочу, чтобы с ним так обращались!

– Так вот что беспокоит парня, – сказал Патриций, широко ухмыляясь кому-то через плечо. – Ссора со своей возлюбленной, если уж на то пошло! Что ж, никто не должен думать, что Патриций Гули – это тот человек, который…

Но Китти, следуя направлению его ухмылки, резко развернулась, – пышногрудая и ясноглазая, дрожащая от возбуждения и неповиновения при мысли о том, что она осмелилась вмешиваться в дисциплину великой промышленной армии, готовая кричать и бросать вызов самому генералу.

В последующие годы у Теодора и Китти была одна вещь, которую они так и не смогли сделать, не могли прийти к согласию, даже после самого исчерпывающего сравнения записей. Что имел в виду Том? Теодор был непоколебимо убежден, что Том обманул его и намеревался погубить его и заполучить Китти, – показывая, что под коркой современного общества скрываются такие же темные и смертоносные интриги, как и в более жестоком прошлом, но что, учитывая чудовищность его искушения и страдания от полного провала, Тома следует простить.

Китти, напротив, считала, что Том влюблен в нее не больше, чем человек на Луне, и что Тедди не стоит быть таким романтичным, поскольку Том, очевидно, просто выполнил свое обещание и показал себя очень изобретательным, так как даже она была совершенно увлечена.

Признаюсь, я никогда не был уверен, кто из них прав, и сестра Тома не была мудрее. Иногда мы предполагали, что это могло быть причудливое желание поэкспериментировать с человеческой природой, или хладнокровный поиск материала для своего искусства. Сам он никогда не предъявлял никаких объяснений, отвечая на вопросы, касающиеся фактов, с большим усердием, но в остальном говоря нам, что все факты у нас перед глазами, и мы можем сделать собственные выводы. Было ли это мрачное молчание с его стороны, под которым на самом деле скрывалось глубокое сожаление, или он втайне смеялся над всеми нами, я так и не узнал. Он еще не женился, но он, конечно, никогда не казался человеком, способным серьезно относиться к Китти, – особенно после общения с такой женщиной, как его собственная сестра.

Что же касается этой опытной дамы, то Китти поначалу упорно продолжала воспринимать ее в дурном свете, но после того, как ее торжественно заверили, что Тедди ни на мгновение в глубине души не сравнивал ее с красавицей-бакалавром, она стала одной из самых преданных ее поклонниц и всегда говорила, что бесконечно обязана ей за то, что она поддержала Тедди в самый трудный час.

Но все это было позже. В следующую же среду после ее прогула – после того, как ее отца заверили, что Теодор должен был отчитаться в том, что он был "в невыгодном положении из-за обстоятельств", и будет считаться, что до следующего года не будет никаких записей, так или иначе, – ей разрешили выйти в "Кошечке" посмотреть на статую в закате, и именно по этому случаю она села рядом с Теодором и, положив свою гладкую щеку на его руку, сказала:

– Теперь ты видишь, Тедди, я была совершенно права в том, что в девятнадцатом веке было лучше, когда люди были разлучены клеветой, и страдали, и были героическими и постоянными, ведь только подумай, как мы счастливы сейчас, и на сколько мы стали верны! И я уверена, что буду гордиться твоей героической верностью мне, и твоей рыцарской верностью условиям той записки, которую я не получила, и твоим терпением к клевете, и несправедливости, и притеснениям со стороны начальства, и предательству со стороны друзей, и все это ради меня, – ты не представляешь, как я горжусь, Тедди! И я никогда не смогу быть достаточно хорошей, чтобы выразить свою признательность.

И независимо от того, рассматривал ли Тедди этот эпизод в столь же приятном ретроспективном свете или нет, он был достаточно мудр, чтобы без споров принять блага, предоставленные богами, и я думаю, что со временем благодаря Китти он действительно почувствовал, что когда-то в своей жизни он был героем.

1890 год

Очерки из будущего

Курд Лассвиц

Аромасия сидела в саду своего дома, мечтательно вглядываясь в голубую дымку прекрасного летнего дня 2371 года. То она следила глазами за маленькими темными облачками, появлявшимися то тут, то там на горизонте и внезапно сбрасывавшими на землю свой груз влаги; то снова обращала внимание на летающие кареты и воздушные велоципеды[12], проносившиеся мимо друг друга в суете широкой магистрали далеко внизу. Сад Аромазии располагался на высоте около трехсот пятидесяти футов над землей, на вершине ее дома. Строительство домов таких огромных размеров и превращение их вершин в сады и площадки