Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Из новшеств отметим бал-маскарад в пользу неимущих; его постигнет судьба всех наших новшеств: успешными они становятся лишь после того, как перестают быть новыми; мы, слывущие непостоянными и легкомысленными, привыкаем к новому с большим трудом: всякая перемена нам отвратительна; мы допускаем разнообразие, но лишь в пределах трех-четырех одинаковых вещей; мы часто переезжаем, но не покидаем родного квартала. Говорят: это имеет успех, потому что это ново; на наш взгляд, гораздо правильнее было бы сказать иначе: это имеет успех, несмотря на то что это ново, потому что это произошло вовремя. Новым предприятиям прощают их новизну, только если они очень своевременны и в них уже давно ощущалась нужда. Между тем, поскольку нужда в бале-маскараде для великосветского общества повсеместно не ощущалась, бал, состоявшийся в минувший понедельник, был принят весьма прохладно. Между тем он удался: приехало множество мужчин, правда, далеко не все в домино. Вдобавок оригинальные домино уничтожают всякую тайну, всякую интригу: любую женщину в таком наряде нетрудно узнать. Прежде все домино были одинаковы, все одного фасона, из одной черной тафты, с одними и теми же украшениями; точь-в-точь как венецианские гондолы — одну от другой не отличишь; вот потому-то Венеция и считается городом тайн! Женщины были одеты все одинаково, и проистекавшая из этого великая путаница сбивала с толку самых хитроумных наблюдателей. Одна и та же женщина заговаривала с вами дважды или трижды, а вы думали, что с вами говорили три разные женщины; она бросала вам кокетливую фразу и исчезала в толпе; вы устремлялись вдогонку, останавливали другую женщину и обращались к ней с ответом, предназначенным той, первой женщине. Порой два, а то и три или целых четыре домино уславливались и затевали с вами четверную интригу, от которой у вас шла голова кругом; теперь же каждая дама жаждет отличиться: одна надевает розовый чепец, другая — короткую мантию с капюшоном, одна предпочитает черный атлас, а другая — кружевные воланы. Кажется, будто все женщины в домино добиваются только одного — чтобы их поскорее узнали; спешим заверить: им это прекрасно удается. Мы на этот бал не ездили и объявляем об этом совершенно недвусмысленно всем тем людям, которые утверждают, будто нас там видели; зато накануне бала с нами приключилась история столь забавная, что мы не можем отказать себе в удовольствии ею поделиться. Нам любезно прислали пропуск на бал-маскарад, который должен был избавить нас от часового ожидания в цепи экипажей. При виде этого всемогущего талисмана муниципальные гвардейцы смягчаются, экипажи расступаются и все препятствия исчезают. Но мы ведь не собирались на бал, и потому волшебной бумаге суждено было остаться без применения, когда бы не один из наших друзей. «Вы ведь не едете на бал нынче вечером? — спросил он. — Нет… — Отчего?.. — Оттого что я еду на бал завтра. — Это не причина. — Нет, это причина, и очень уважительная; одно развлечение вселяет в мою душу печаль, но два подряд нагоняют на меня скуку. — А вот и пропуск! Вам, значит, его прислали? — Да, хотите его взять? Предлагаю от чистого сердца. — Спасибо, возьму; но нужно запечатать его вашей печаткой. — У меня нет при себе моей печатки; дайте мне какую-нибудь другую». И вот мы берем первую попавшуюся, случайную печатку; отгадайте, что на ней значилось? Ставим тысячу против одного, что вы не угадаете!.. Мы так смеялись. Пропуск, призванный избавить от ожидания в цепи экипажей, украсился следующей мудростью: БЕЗ ТЕРПЕНЬЯ НЕТ СПАСЕНЬЯ!

Хорошо еще, что муниципальные гвардейцы не оценили всей глубины сарказма. На этом балу присутствовало немало депутатов, вообще солидные особы там преобладали; ведь бал был благотворительный. Солидные особы решили совместить приятное с полезным и, сделав доброе дело, вознаградить себя за это развлечением.

Сегодня старейшина нашей дипломатии господин князь де Талейран должен произнести в Академии моральных и политических наук похвальное слово господину Рейнгарду[345]. Господин де Талейран… произнести речь! Что за чудо?! Откуда такое великодушие? Зачем человеку, который обессмертил себя фразами столь остроумными и столь глубокими, произносить длинную речь? Какая жертва! Какое самоотречение! Ведь чтобы произнести те прославленные фразы, которые знает вся Европа, господину де Талейрану требовались мысли, а чтобы произнести речь, не требуется ничего, кроме фраз. Поистине, если слово было дано человеку для того, чтобы скрывать свои мысли[346], речи были с еще большей щедростью даны ему для того, чтобы скрывать отсутствие мыслей. — Сегодня в Академии будет много народу!..

24 ноября 1838 г.[347] Мадемуазель Рашель

[…] Мы еще не видели мадемуазель Рашель на сцене, но заранее отдаем ей свой голос[348]. Недоброжелатели объясняют успех актрисы поддержкой единоверцев. Мадемуазель Рашель, говорят они, пользуется такой большой славой только потому, что всякий раз, когда она выходит на сцену Французского театра, половину зала занимают иудеи, которые рукоплещут ей, не жалея ладоней; точно так же обстоит дело с Мейербером и Галеви: в те дни, когда в Опере представляют «Гугенотов» или «Жидовку»[349], все места заранее куплены иудеями. Все это правда, и все это рождает в нашей душе величайшее восхищение единодушием этого народа, представители которого отвечают друг другу с разных концов земного шара, понимают друг друга с полуслова, бросаются на помощь всякому сыну своего народа, попавшему в беду, по первому его зову и каждый вечер стекаются в театр, чтобы все вместе рукоплескать тем из своих детей, кто славится незаурядным талантом. Что за сказочная картина! Эти люди не имеют отечества, но хранят в своих душах национальное чувство во всей его полноте! Какой урок для нас, французов: мы гордимся нашей прекрасной Францией и притом беспрестанно вредим друг другу, ненавидим друг друга истово и страстно! Неужели дети одной земли должны прожить столетия в изгнании и в неволе для того, чтобы научиться любить друг друга? Быть может, так оно и есть!.. Как бы там ни было, успех мадемуазель Рашель — успех заслуженный, ибо незаслуженные овации не бывают такими единодушными и такими продолжительными; не говоря уже о том, что похвалы юной актрисе мы слышим из уст судей, которым доверяем безоговорочно, — это старые ценители трагедии, которые видели на сцене Тальма, рукоплескали мадемуазель Рокур и мадемуазель Дюшенуа, и притом не имеют никакого отношения к иудеям. […]

15 декабря 1838 г. Роскошные украшения. — Эдикт Людовика XIV против гипюра

О как это прекрасно: мороз, солнце, камин! Три часа дня, а на улице светло! Чудо, а не погода; мы так давно о ней мечтали. Поэтому сегодня с утра весь Париж вышел на прогулку. Бульвары великолепны: куда ни глянь, взору представляются шляпы с перьями и шляпы с вуалями, накидки, отороченные мехом, и кашемировые шали, атласные платья и платья бархатные с самыми разнообразными оборками; богатые ткани снова в моде. Долгое время женщинам внушали, что верх совершенства — элегантная простота; вначале они доверчиво прислушивались к этим проповедям, продиктованным самыми разумными соображениями: в течение многих лет роскошные уборы почти не отличались от утреннего неглиже; бальные туалеты походили на нижние юбки; в качестве парадных шляп выступали простенькие девические капоты; причудница, делающая утренние визиты, была одета точь-в-точь как английская горничная, и невозможно было понять, почему вместо того, чтобы остаться на облучке, она небрежно восседает в коляске. Сегодня все переменилось: женщины догадались, что их обманули и что доверчивость завела их слишком далеко. Мужчины говорили: «Порядочная женщина должна избегать всего чересчур заметного; богатые парюры, драгоценности, цветы, перья — все это годится лишь для больших праздников». И вот порядочные женщины, в простодушии своем, отправлялись в театр в скромных капотах и незамысловатых душегрейках, поднимали высокие сборчатые воротники и устраивались в дальнем углу ложи, закрыв лицо благопристойной вуалеткой. А в середине представления в литерной ложе вдруг являлось ослепительное видение — женщина, не отличающаяся особой красотой, но одетая так роскошно, что от нее невозможно было оторвать глаз. Шляпу ее венчали три высоких пера, под шляпой красовалась гирлянда из роз, а под гирляндой — фероньерка[350] с брильянтом, — украшений тут не жалели. Убранство это выдавало вкус более чем сомнительный, однако розы были такого прелестного оттенка, а брильянт так заманчиво переливался… женщина эта блистала обнаженными руками и обнаженной шеей — вещь, конечно, совершенно неприличная; впрочем, эта женщина ведь не была порядочной и вовсе не желала таковой прослыть; блеск ее убора выдавал заранее обдуманное намерение — объявить о том, что к порядочным она не принадлежит, однако неприличный убор производил огромное впечатление, и на фоне этой женщины, одетой недостойно и безвкусно, туалеты всех остальных женщин казались бедными и жалкими, а о женщине с фероньеркой мужчины говорили: «Чудовищная безвкусица, но вид чертовски завлекательный». И весь вечер они смотрели на нее в лорнет и занимались только ею, а в антракте при первой возможности чертовски быстро покидали порядочную женщину, с которой приехали в театр, и бросались в фойе разузнавать имя незнакомки, чей убор столь причудлив, а внешность — столь чарующа. Между тем порядочная женщина, оставшись в одиночестве, предавалась философическим размышлениям, и в результате многие порядочные женщины пришли вот к какому выводу: да здравствуют туалеты, роскошные до безумия, да здравствуют моды, презирающие время, пространство и предрассудки; моды, заимствующие идеи у всех стран и всех религий, всех мнений и всех возрастов. Сегодня, листая журнал мод, можно выучить историю Франции и историю Англии, не говоря уже об их географии. Шляпы à la Мария Стюарт и à la Генрих IV, прически à la Манчини и à la Фонтанж, испанские сетки для волос и египетские тюрбаны — все воспоминания оживают, все звания смешиваются, все верования переплетаются; герцогиня носит чепцы à la Шарлотта Корде, методистка — иудейские тюрбаны; главное — быть красивой, а за счет чего — не важно; теперь женщина уже не спрашивает про вещь, прилично ее носить или нет, теперь она выбирает то, что ей к лицу, не говоря уже о том, что, как выяснилось, так называемые неприличные вещи на поверку оказываются самыми привлекательными. Итак, сегодня элегантная простота остается уделом одних лишь молоденьких девушек. Моды сделались королевскими, нравы же остались буржуазными, поэтому деньги тратятся без счета. Матери наши некогда тоже одевались роскошно; их шелка стоили целое состояние, их кружевные оборки могли бы заменить приданое крестьянке, их свадебного платья хватило бы на выкуп пленного, — все это верно, однако не забудем, что матери наши относились ко всем этим сокровищам с величайшим почтением! что они выступали в этих нарядах плавно и покойно! что они носили их бережно и аккуратно! что они ходили степенно, смеялись вполголоса, обнимали детей с величайшей осторожностью, а ближе к вечеру не обнимали их вовсе. Некоторые платья были так прекрасны, так величавы, так требовательны, что не позволяли ни малейшего проявления чувств. Сегодня же все платья снисходительны, и самые роскошные ткани не удостаиваются никакого уважения; одна женщина прогуливается по улице в зеленом бархатном платье, другая играет с дочкой, не боясь за свои кружева и не смущаясь тем, что на смородинном атласе или небесно-голубом шелке прелестное дитя оставляет следы шоколада или варенья. Девочку с самого раннего детства приучают к подобным зверствам, в ее собственном гардеробе тоже полно красивых вещей, над которыми она всегда готова надругаться: она ощипывает забавы ради свою муфту из драгоценного меха, острыми ноготками рвет ажурную косынку, чтобы сделать ее еще ажурней, а шляпку принимает за игрушку и с очаровательной улыбкой предъявляет вам плоды своих трудов — сломанные перья… Таким образом, сегодня женщины воскресили моды своих матерей, но не стали воскрешать тот величавый этикет, который сообщал этим модам некоторое благоразумие; сегодня женщины, отправляясь на пешую прогулку, одеваются, как принцессы, а намереваясь поиграть с ребенком или навести порядок в доме, облачаются в шелка и горностай; сегодня они заказывают ежегодно такие платья, которых им прежде хватило бы на целую жизнь. Вот почему мужья и все им подобные испускают в конце года жалобные стоны. Стоит послушать, с каким красноречием они восхваляют шерстяной муслин! как ловко вставляют в разговор о какой-нибудь дорогой ткани: «Красиво, конечно, но сидит дурно; бархат полнит, лично я люблю только тонкие материи — взять хоть белый муслин; белый — какая прелесть!» Несчастные женщины отвечают: «Но сейчас для муслина слишком холодно; вдобавок муслин с мехами…» — «О, ни слова о мехах, вы, моя дорогая, для этого слишком полны, слишком малы; в меховой накидке и с муфтой вы будете вылитая толстая кошка!..» Право, давным-давно пора принять закон о роскоши. Существовал же такой закон во времена Короля-Солнца. Да, сударыни, Людовик XIV принял эдикт, запрещающий пайетки, вышивки и гипюр! Тот самый гипюр, который нынче сводит вас с ума, кружевной, тончайший, ажурный, был запрещен при элегантнейшем дворе Европы[351]. Если не верите мне, справьтесь у Мольера; в его «Уроке мужьям» Сганарель говорит: