Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

О как это прекрасно: мороз, солнце, камин! Три часа дня, а на улице светло! Чудо, а не погода; мы так давно о ней мечтали. Поэтому сегодня с утра весь Париж вышел на прогулку. Бульвары великолепны: куда ни глянь, взору представляются шляпы с перьями и шляпы с вуалями, накидки, отороченные мехом, и кашемировые шали, атласные платья и платья бархатные с самыми разнообразными оборками; богатые ткани снова в моде. Долгое время женщинам внушали, что верх совершенства — элегантная простота; вначале они доверчиво прислушивались к этим проповедям, продиктованным самыми разумными соображениями: в течение многих лет роскошные уборы почти не отличались от утреннего неглиже; бальные туалеты походили на нижние юбки; в качестве парадных шляп выступали простенькие девические капоты; причудница, делающая утренние визиты, была одета точь-в-точь как английская горничная, и невозможно было понять, почему вместо того, чтобы остаться на облучке, она небрежно восседает в коляске. Сегодня все переменилось: женщины догадались, что их обманули и что доверчивость завела их слишком далеко. Мужчины говорили: «Порядочная женщина должна избегать всего чересчур заметного; богатые парюры, драгоценности, цветы, перья — все это годится лишь для больших праздников». И вот порядочные женщины, в простодушии своем, отправлялись в театр в скромных капотах и незамысловатых душегрейках, поднимали высокие сборчатые воротники и устраивались в дальнем углу ложи, закрыв лицо благопристойной вуалеткой. А в середине представления в литерной ложе вдруг являлось ослепительное видение — женщина, не отличающаяся особой красотой, но одетая так роскошно, что от нее невозможно было оторвать глаз. Шляпу ее венчали три высоких пера, под шляпой красовалась гирлянда из роз, а под гирляндой — фероньерка[350] с брильянтом, — украшений тут не жалели. Убранство это выдавало вкус более чем сомнительный, однако розы были такого прелестного оттенка, а брильянт так заманчиво переливался… женщина эта блистала обнаженными руками и обнаженной шеей — вещь, конечно, совершенно неприличная; впрочем, эта женщина ведь не была порядочной и вовсе не желала таковой прослыть; блеск ее убора выдавал заранее обдуманное намерение — объявить о том, что к порядочным она не принадлежит, однако неприличный убор производил огромное впечатление, и на фоне этой женщины, одетой недостойно и безвкусно, туалеты всех остальных женщин казались бедными и жалкими, а о женщине с фероньеркой мужчины говорили: «Чудовищная безвкусица, но вид чертовски завлекательный». И весь вечер они смотрели на нее в лорнет и занимались только ею, а в антракте при первой возможности чертовски быстро покидали порядочную женщину, с которой приехали в театр, и бросались в фойе разузнавать имя незнакомки, чей убор столь причудлив, а внешность — столь чарующа. Между тем порядочная женщина, оставшись в одиночестве, предавалась философическим размышлениям, и в результате многие порядочные женщины пришли вот к какому выводу: да здравствуют туалеты, роскошные до безумия, да здравствуют моды, презирающие время, пространство и предрассудки; моды, заимствующие идеи у всех стран и всех религий, всех мнений и всех возрастов. Сегодня, листая журнал мод, можно выучить историю Франции и историю Англии, не говоря уже об их географии. Шляпы à la Мария Стюарт и à la Генрих IV, прически à la Манчини и à la Фонтанж, испанские сетки для волос и египетские тюрбаны — все воспоминания оживают, все звания смешиваются, все верования переплетаются; герцогиня носит чепцы à la Шарлотта Корде, методистка — иудейские тюрбаны; главное — быть красивой, а за счет чего — не важно; теперь женщина уже не спрашивает про вещь, прилично ее носить или нет, теперь она выбирает то, что ей к лицу, не говоря уже о том, что, как выяснилось, так называемые неприличные вещи на поверку оказываются самыми привлекательными. Итак, сегодня элегантная простота остается уделом одних лишь молоденьких девушек. Моды сделались королевскими, нравы же остались буржуазными, поэтому деньги тратятся без счета. Матери наши некогда тоже одевались роскошно; их шелка стоили целое состояние, их кружевные оборки могли бы заменить приданое крестьянке, их свадебного платья хватило бы на выкуп пленного, — все это верно, однако не забудем, что матери наши относились ко всем этим сокровищам с величайшим почтением! что они выступали в этих нарядах плавно и покойно! что они носили их бережно и аккуратно! что они ходили степенно, смеялись вполголоса, обнимали детей с величайшей осторожностью, а ближе к вечеру не обнимали их вовсе. Некоторые платья были так прекрасны, так величавы, так требовательны, что не позволяли ни малейшего проявления чувств. Сегодня же все платья снисходительны, и самые роскошные ткани не удостаиваются никакого уважения; одна женщина прогуливается по улице в зеленом бархатном платье, другая играет с дочкой, не боясь за свои кружева и не смущаясь тем, что на смородинном атласе или небесно-голубом шелке прелестное дитя оставляет следы шоколада или варенья. Девочку с самого раннего детства приучают к подобным зверствам, в ее собственном гардеробе тоже полно красивых вещей, над которыми она всегда готова надругаться: она ощипывает забавы ради свою муфту из драгоценного меха, острыми ноготками рвет ажурную косынку, чтобы сделать ее еще ажурней, а шляпку принимает за игрушку и с очаровательной улыбкой предъявляет вам плоды своих трудов — сломанные перья… Таким образом, сегодня женщины воскресили моды своих матерей, но не стали воскрешать тот величавый этикет, который сообщал этим модам некоторое благоразумие; сегодня женщины, отправляясь на пешую прогулку, одеваются, как принцессы, а намереваясь поиграть с ребенком или навести порядок в доме, облачаются в шелка и горностай; сегодня они заказывают ежегодно такие платья, которых им прежде хватило бы на целую жизнь. Вот почему мужья и все им подобные испускают в конце года жалобные стоны. Стоит послушать, с каким красноречием они восхваляют шерстяной муслин! как ловко вставляют в разговор о какой-нибудь дорогой ткани: «Красиво, конечно, но сидит дурно; бархат полнит, лично я люблю только тонкие материи — взять хоть белый муслин; белый — какая прелесть!» Несчастные женщины отвечают: «Но сейчас для муслина слишком холодно; вдобавок муслин с мехами…» — «О, ни слова о мехах, вы, моя дорогая, для этого слишком полны, слишком малы; в меховой накидке и с муфтой вы будете вылитая толстая кошка!..» Право, давным-давно пора принять закон о роскоши. Существовал же такой закон во времена Короля-Солнца. Да, сударыни, Людовик XIV принял эдикт, запрещающий пайетки, вышивки и гипюр! Тот самый гипюр, который нынче сводит вас с ума, кружевной, тончайший, ажурный, был запрещен при элегантнейшем дворе Европы[351]. Если не верите мне, справьтесь у Мольера; в его «Уроке мужьям» Сганарель говорит:

За это королю так благодарен я!Но чтоб воистину вздохнули все мужья,Кокетство запретить мы тоже были б рады,Как кружево, шитье и лишние наряды[352].

Огюст Пюжен. Пассаж Кольбера.

Огюст Пюжен. Пассаж Сомона.

Мечта Сганареля не исполнилась и по сей день. С тех пор законы принимались против очень многих вещей — против газет и против уличных глашатаев, против ассоциаций и против поддельного табака; был принят закон, упраздняющий карточную игру и лотереи[353]; но до закона против кокеток дело не дошло. Никто и никогда не пытался упразднить кокетство законодательно. Министерства, правившие Францией до сегодняшнего дня (эта фраза принадлежит не нам, мы заимствуем ее из газет «Конститюсьонель», «Журналь де Деба», «Насьональ», «Французский вестник», а также из еще 99 политических брошюр и статей), так вот, министерства, правившие Францией до сегодняшнего дня, не нашли в себе сил совершить эту реформу, интересующую избирателей гораздо больше, чем принято думать; они капитулировали перед сложностью задачи; выкажет ли нынешнее министерство больше отваги? Мы не осмеливаемся давать ему советы; однако если верить тому, что рассказывают о женском влиянии на коалицию, министерство это выиграло бы от подобного государственного переворота больше, чем любое другое[354].

22 декабря 1838 г. Дети. — Конный нищий. — Манеж графа Ора. — Парламентский мятеж. — Первые шаги мадемуазель Рашель и мадемуазель Гарсиа. — Вязальщицы

Ну вот! Дети вернулись в город и начали возню; шум стоит чудовищный — сам себя не слышишь. Как они кричат; как они пихаются, эти дьяволята, как дерутся! вы только посмотрите! Разговаривать в этой обстановке невозможно; невозможно ни петь, ни декламировать стихи, ни рассказать даже самую коротенькую историю. Пока детей не было, можно было чем-то развлечься, но что делать теперь? Ни минуты покоя: с ними надо постоянно заниматься, за ними надо постоянно приглядывать; отвернешься на секунду, а они уже что-нибудь сломали! Дети в этом возрасте все такие буйные, их невинные игры так опасны! Дети пяти-шести лет тоже не ангелы, но их забавы сравнительно безобидны; сломанный стул или стол легко починить; другое дело сорванцы лет сорока-пятидесяти; когда за дело берутся они, жди беды; мебель, которую ломают они, так запросто не починишь. Впрочем, не важно! увидеть их вновь так приятно; они пополнели, поздоровели! каникулы явно пошли им на пользу; как приятно будет это зрелище их матушке! Они не красавцы, не отличаются трудолюбием и не блещут умом, но зато они прекрасно себя чувствуют. Ступайте, мои маленькие друзья, живите в свое удовольствие; если вы будете умниками, каждому из вас подарят к новому году хорошенький портфельчик; только смотрите, не теряйте его — нового вам никто не даст![355]