Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

И подпись:

«Тот, кто тебя не боится».

Как мало слов и как много остроумия. Но все же такое обилие корреспонденции нам не по силам, и мы даем себе торжественную клятву до вечера не распечатывать ни одного письма. Зрелище конверта вызывает у нас содрогания, при виде почерка мы бьемся в конвульсиях. Ни единого письма до завтрашнего дня! Мы дали клятву и ее сдержали — себе на горе… Только назавтра мы удосужились прочесть любезную записку, в начале которой стояло: «Мы ждем вас у себя сегодня вечером, у нас будет небольшой концерт…» Сегодня вечером! Сегодня вечером! Да ведь это сегодня было вчера! Какой скверный день! Не уберечься ни от одной из двух десятков пакостей и упустить одну-единственную радость! О проклятый «Парижский вестник», сколько неприятностей ты нам доставляешь! Кстати, до вестей-то у нас сегодня руки пока не дошли. А пора бы. Начнем же.

В воскресенье в Опере с огромным успехом давали «Немую из Портичи», а у Итальянцев бурю оваций снискала «Сомнамбула»[306]. В последние несколько лет в театральном репертуаре совершилась настоящая революция. Прежде воскресенье было отдано на откуп толпе: по воскресеньям театры давали только старые пьесы, играл в них второй состав; сборы были гарантированы в любом случае, а стоит ли приманивать новинками ту публику, которая уже давно заглотала приманку? Светские люди не знали, чем заняться воскресными вечерами, потому что само словосочетание «воскресный спектакль» приводило всех причудников в ужас; не то сегодня! Нынче воскресный день полностью восстановлен в правах, и теперь для него приберегают лучших актеров и лучшие пьесы. Горе тем поклонникам Дюпре, которые нанимают ложу в Опере по понедельникам! Знаменитый певец выходит на сцену в воскресенье, и только в воскресенье. Понедельничным зрителям приходится довольствоваться пением Лафона и мадемуазель Штольц. Горе тем почитателям таланта Рубини, которые нанимают ложу в Итальянском театре[307] по субботам! В этот день прославленный исполнитель отдыхает; он бережет силы для завтрашнего представления. Иные актеры Итальянской оперы так хорошо усвоили эти новые правила, что играют с полной отдачей только по воскресеньям; взять, например, мадемуазель Персиани: всю неделю она поет неплохо, но остается холодна как лед; однако стоит наступить воскресенью, и она исполняется страсти. По будним дням ничьи страдания не способны тронуть певицу; чувствительность ее пробуждается только по выходным. Мадемуазель Персиани оживает перед публикой, которая платит, а та публика, которая наняла ложу в начале года, не платит: она уже заплатила, а это совсем другое дело; когда дело идет о деньгах, прошлое в счет не идет; все решает будущее. Если мы принимаемся жаловаться на такой порядок вещей, нам отвечают, что Опера и Итальянский театр вообще не имеют права давать представления по воскресеньям, и на это ни у кого возражений не находится. Конечно, раз не имеют права, тут уж ничего не поделаешь. В Париже ведь всегда успокаивают недовольных именно с помощью подобных рассуждений. Отчего, спрашиваете вы, правительство разрешает те или иные вещи? — А оно и не думало их разрешать; напротив, они строжайшим образом запрещены. А значит, не прекратятся никогда. Мораль: все, что запрещено, охраняется законом.

2 декабря 1837 г. «Взятие Константины». — Превосходная английская глупость

[…] «Взятие Константины», представленное в Олимпийском цирке, наделало много шума[308]. Особенно хороша и нова показалась нам сцена заседания совета под председательством Ахмед-бея. Один из советников берет слово; он дерзает возражать Ахмеду. «Значит, — переспрашивает бей с таким видом, словно его уже почти переубедили, — вы думаете, что..?» — «Да, я полагаю…» — и осмелевший оратор развивает свою мысль. «И вы настаиваете на этом мнении?» — «Разумеется, ибо совесть не позволяет мне…» — «Да-да, прекрасно, — говорит Ахмед, — продолжайте». С этими словами он вынимает из-за пояса пистолет и стреляет оратору в висок. Эта реплика, исполненная неподдельного своеобразия, произвела на собравшихся огромное впечатление. Подобный аргумент ad hominem[309] можно смело назвать убийственным. Опровержений не последовало; никто не произнес традиционную фразу: «Я согласен с предыдущим оратором». Мнение этого оратора отвергли без обсуждения, что же до предложения бея, оно было принято на ура. У нас такой способ дискуссии пока не прижился, но потерпите, все еще впереди: мы еще придем к тому, от чего ушли. […]

Подробное описание последних мод мы опубликуем не прежде, чем возвратятся в город элегантные красавицы, которые любезно соглашаются помогать нам советами; покамест нам недостает некоторых необходимых сведений, и мы боимся совершить грубые ошибки. Нас приводит в ужас сама мысль о том, что мы можем уподобиться одному из провинциальных романистов, который, желая сообщить светскому роману восхитительный парижский колорит, в невинности своей вывел следующую фразу: «Явление Матильды в салоне герцогини де Т… вызвало всеобщее восхищение. Туалет ее был безупречен: пышное алое платье из муарового бархата[310] облегало ее изящную фигуру и выдавало неподражаемый талант мадемуазель БОД РАН (модистка, изготовляющая маленькие шляпки с перьями); серебристый газовый тюрбан, шедевр МЕЛЬНОТА (сапожник, славящийся своими полусапожками) подчеркивал темный цвет ее локонов; чудесный лазурный шарф от ФОССЕНА (королевский ювелир) лишь наполовину прикрывал ее белые плечи, а ее кокетливая резвая ножка выступала гордо и невидимо в башмачках-невидимках работы ШЕВЕ (владелец продуктовой лавки в Пале-Руаяле)».

Впрочем, парижане порой ничуть не уступают в простодушии провинциалам; вот что на днях сообщила нам столичная газета «Мода»: «Моцарт доказывает справедливость старинной мудрости, согласно которой прекрасное не стареет. В прошлый вторник зала Итальянской оперы огласилась выразительными мелодиями „Тайного брака“, и нежное имя Моцарта привлекло к Итальянцам великое множество элегантных красавиц». Да уж, нежное имя Моцарта воистину могущественно, если ему удалось привлечь столько народу на представление шедевра Чимарозы[311]! Пристало ли легитимистской газете плодить узурпаторов? […]

Один из наших друзей возвращался вчера из Версаля в гондоле[312]. Его немало позабавила ярость некоего англичанина, который хотел выйти в Севре, но никак не мог объясниться с кучером. Требовательный путешественник кричал: «Гондольер! гондольер!» — но никто не отзывался на сей венецианский клич. Кучер, заботившийся прежде всего о том, чтобы благополучно доставить свое судно к месту назначения, а о стихах Тассо не имевший ни малейшего представления[313] довез беднягу-англичанина до самого центра Парижа, где друг наш наконец втолковал ему, что во Франции, стране буржуазной и начисто лишенной поэзии, гондолами правят не гондольеры, а кучера дилижансов.

Через две недели ожидается выход из печати сочинения господина аббата де Ламенне под названием «Книга народа». Об этом говорят шепотом. Впрочем, нас это не касается, это ведь событие политическое[314].

16 декабря 1837 г. Все берут книги напрокат, но никто их не покупает. — Женщины, которые читают

Ныне литература переживает счастливые дни — если, конечно, литературе вообще суждено счастье. Наступила едва ли не единственная неделя в году, когда все разговоры начинаются со слов: «Читали вы такую-то книгу? Не можете ли дать мне почитать такой-то роман?» Начиная с субботы, мы только и слышим повсюду: Вы читали «Книгу народа»? — Да нет, она еще не вышла. — А я вас уверяю, что она уже вышла. — Не думаю; она объявлена во всех газетах, но еще не поступила в продажу. — А я имею честь сообщить вам, что она вышла и поступила в продажу, и я вам это докажу в два счета: ведь я сам купил ее и прочел. — Ну, и как вам она? скажите же поскорее ваше мнение? — Да нет уж, я лучше подожду вашего. — Вы закончили «Лотреамона»? — Еще нет; я отдам вам его завтра. Второй том очень любопытен, но бедный Людовик XIV, как немилосердно с ним обошелся автор! Изобразить Людовика XIV грубым и злым! Это что-то новое[315]. — Это голос истории. Как быть? история подобна естественным наукам; историки каждый день делают открытия, и прав у них только последний, а его дело — доказывать, что предшественники ничего не стоят. История, которую изучают наши дети, не имеет ничего общего с той, какую преподавали нам; у нас разные герои. Дети наши презирают тех, кого мы уважали; они открыли, что герои эти совершали ужасные вещи, но зато для равновесия им поведали о благородных деяниях великих негодяев, и теперь они смотрят на них с тем восхищением, в каком по воле учителей отказывают всем прочим. Кстати об истории, вам будет интересно прочесть «Историю трудящихся классов» господина Гранье де Кассаньяка[316]. — Мне? Но вы ведь знаете, что я не читаю ничего, кроме романов. — Я знаю, сударыня, что вы не любите писаний длинных и скучных, но именно поэтому я и рекомендую вам сочинение Гранье де Кассаньяка. Сочинение это доказывает, что можно быть ученым, не будучи педантом; прочтите, например, главу о грамотных рабах или главу о римских женщинах, и вы убедитесь, что эта книга, хотя она написана с великой тщательностью и содержит множество фактов, ничуть не менее увлекательна, чем те бесконечные романы, которыми снабжает вас книгопродавец или, точнее, кабинет для чтения; ибо ведь и вы, сударыня, не чуждаетесь услуг кабинетов для чтения[317]. — Не напоминайте мне о кабинетах для чтения; смешно сказать, но я вне себя от ярости; я уже два месяца добиваюсь от них второго тома «Мопра»[318]! Знаете, что они мне ответили вчера? «Второй том „Мопра“ еще не вернулся; он у дамы, которая читает очень медленно!» Что правда, то правда: ведь она читает его уже два месяца! По-моему, за это время можно было проговорить его вслух не только слово за словом, но даже букву за буквой! — Ах, бедняжка литература, вот каковы твои счастливые дни!