Неизвестная сказка Андерсена - Екатерина Лесина

– И розы цветут, – написала Глаша.

– Розы, – Марфа провела рукой по волосам, успокаивая. – Розы – еще один из символов. Есть светлые, есть темные, как шахматные фигуры. Розы и крысы. Соловьи и жабы. Холод, снег и живая любовь… прости, ты пока не понимаешь, а у меня плохо выходит объяснять. Дело в том, что, оказавшись по ту сторону сказки, мы словно умираем, но не до конца, а возвращаясь, оживаем, но тоже не до конца.

Зря Марфа думает, будто Глаше непонятно. Все очень даже понятно: это как отражение в зеркале, которое существует и в зеркале, и в предмете, напротив поставленном.

– Куда попадает Дюймовочка? В разрушенный мир, заброшенный Эдем, из которого ушли люди, но остались иные существа, уж не души ли? И не те ли души, которые привозит за собой Оле-Лукойе? А Кай и Герда? Ледяной плен и освобождение? И путь, который лишь испытание? Ищущий обрящет. Нет, милая, я не тебе это говорю, я себя убедить пытаюсь, прости, если пугаю.

Не пугает, скорее уж страшно то, что Глаша понимает – правда. Та, Пашкина страна, существует на самом деле, она лежит за гранью, и стоит пройти чуть дальше, за розовые кусты, по широкой дорожке, и Глаша придет…

– Обретая талант, я обрела знание, которого совсем не желала. Другие, которые пошли моим путем, умерли, и Левушка до сих пор винит себя за это. Левушка больше не верит в сказки и не верит мне.

Глаша показала, что она тоже может рассказать, если, конечно, Марфа хочет, что двоим Левушка точно поверит.

– Нет, милая, спасибо, но не стоит. Нам уже недолго осталось, наши имена записаны в книгу сказок, а значит, скоро уже придут… жаль, нельзя узнать, кто именно. Ты еще не поняла, эта книга, эти сказки, они почти все об одном – о смерти. Смотри.

Серо-белый рисунок, карета, поднимающаяся над миром, над растопыренными деревьями и колючими ветвями, над круглой, сырной луной и черным флюгером в виде петушка. В карете женщина, которая – картинкам не положено оживать, но эта ожила – повернулась к Глаше.

– Это одно ее лицо, – пояснила Марфа, переворачивая страницу. Вторая картинка, синева и зелень, солнце на краю моря, розовый город и босоногая девушка. – Это второе.

Был соловей, проткнутый насквозь розовым шипом. Была старуха, крадущая младенца из колыбели. Был палач…

Много их было.

– Ты и я… мы видим то, что не нужно бы видеть человеку. Я не знаю, кем она притворяется с тобой, но помни – лиц у нее много.

И розовых кустов, которые расцветают бледными бутонами, темнеют, напиваясь чужих жизней, и убивают тех, кому подарены.

– Она не плоха, как говорят. Она не хороша, как можно думать. Она просто иная. Людям следует держаться от иного в стороне. Может статься так, что тебя будут просить помочь с… со смертью. Принести ее кому-нибудь, как ты принесла Яшке. Нет-нет, он заслуживал, а мама… ты не ведала, что творишь. И они, те, кто просить станет, тоже не ведают, а потому не помогай… умоляю, не надо никому помогать. Пусть будет все, как суждено.

И было суждено многое.

Имена. Строки, страницы, главы и истории из имен, коснись каждого – откроется сказкой чужой жизни, но читать ее некому. И некогда.

Бежать надо. Федор Федорович понимал бесполезность бега, но не находил в себе сил смириться.

Были коридоры. Допросы. Люди. Крики, которые заглушались сиплым пением механического соловья – так и не удалось сделать его живым, – были просьбы и уговоры.

Были кусты алых роз.

И багряных.

И черных.

И тени, которые однажды открыли врата иного мира, а Пашка шагнул навстречу, сказав:

– Привет. Теперь ты насовсем, да? Пойдем, я покажу тебе свою страну… плохо, что ты соловья не починила. С соловьем было бы интереснее.

– Зачем ты мне показала это? – мальчик слушал рассвет, который был уже близок, а с ним и день, и мерзость людей-жаб и людей-крыс, подлых, хитрых и жаждущих укусить побольнее.

– Чтобы знал. – Тень сползла с кровати. – Ты стал забывать обо мне. Я напомнила. Теперь и ты напомни другим о том… ты сам знаешь, о чем.

Она подмигнула на прощание:

– Ректору не верь. Врет, хитрый крыс. Есть в тебе талант, смотри, не потеряй…

– Так что мне делать? – Юноша попытался вцепиться в шкуру Тени, но пальцы ухватили пустоту.

– Сказки пиши, – хихикнула она, растворяясь.

Ольга больше не была собой – другой человек, забравшийся в ее тело, обустроился, сел на рычажки, взялся за ниточки, дергает. То руку поднимет, то голову повернет, то улыбку на лицо нацепит. И горло держит крепко – ни словечка незаконного не пропустит.

И правильно, человек понимает, что Ольге нужно выжить.

Если Русалочка не убьет принца, то умрет сама, рассыплется пеной морской, разлетится над городом, утонет в смоге и дыму, в разговорах незнакомых людей, в повседневных пустяках и заботах, которые кажутся важными и неотложными, хотя на самом деле пусты.

Ольга тоже была пустотой. Ольга не хотела в нее возвращаться, а значит… нет, не ржавый нож, не кровь, которая, пролившись на ноги, склеит их русалочьим хвостом, а всего-навсего аптекарский флакон с прозрачной жидкостью. Пара-тройка капель и тихий-тихий сон.

Вечный.

Он ведь не любил, никогда не любил ее, так стоит ли сомневаться? Жизнь за жизнь – справедливый размен, и другой человек скармливал Ольге эту правильную мысль. Как холодную манную кашу, обильно политую маслом и вареньем.

Ложечку за папу – он огорчится, если Ольга умрет.

Ложечку за маму – она не хотела бы такой судьбы для дочери.

Ложечку за мачеху и сводных сестер – не следует радовать их скоропостижной кончиной.

Правильно, все правильно, все будет сделано. И этому ведь суждено было случиться еще тогда, у гадалки флакон подменили – это сказал человек в маске, и Ольга поверила.

Если бы она дождалась Ефима тогда… если бы поехала в тот же вечер, то… то он бы умер. Человеку в маске очень нужна была смерть Ефима. Зачем?

Не думать о причинах, не думать о последствиях – Ольге обещали помочь с адвокатом – думать о том, что скоро она станет свободна.

Пеной морской да над городом. Криком одинокой чайки, прощанием…

Убить, оставшись жить.

Быть может, вот в чем трудность?

Какие сны приснятся после этой смерти?

Прочь-прочь-прочь Шекспира и патетику. Думать, думай, Оленька, ты же умная, ты была умной, пока не захотела остаться красивой, только красивой и более ничего. Думай… следят? Не могут они следить. Напугали и… и решили, что страха достаточно, что глаза у него велики.

Как у той собаки, у которой глаза плошки или две большие круглые башни, которые еще и вращаются. Поворот-поворот, прямая дорога в казенный дом, в котором сидят в серых мышастых кительках служилые люди. К ним надо. Помогут. Спасут.

И Ольга решительно набрала номер, дождалась, когда ответят, и сухим, чужим голосом произнесла:

– Алло? Могу я заявить о похищении человека? С кем мне связаться?

– Дик! Дик, ты не представляешь, тут такое… такое… короче, оставь своего родственничка, я уже послал – возьмут-присмотрят, а ты ноги в руки и в отдел. Да, по делу! Свидетельница нарисовалась. Откуда? Да сама пришла. Не бывает так? Да я сам понимаю, что не бывает. Но пришла ведь! Сказочное везение, пользуйся, пока можно…

Дорога-река, берега белые, смотрят многоглазо, щурятся, слепят темноту. Дорога вихляет влево, вправо, поворотом, косогором, вверх, по скользкой трассе и вниз, безудержно ныряя в темноту. Дорога ширится, расходится ручьями дорожек, которые вязнут среди домов, домиков и припорошенных снегом садов.

Дорога обрывается полем. Дальше пешком, бегом, увязая в сугробах, забирая ботинками колючий снег, спотыкаясь и страшась не успеть: к дому.

К темному пятну на границе леса. Слепые окна. Тишина. Луна катится-катится, того и гляди нырнет в лохматую пасть ельника, луна ухмыляется.

– Да погоди ты, герой! – Громов не успевает, Громов тяжело пыхтит и злится. Но Ефиму не до него. – Стой же! Подумай, если тебя увидят? Если их там много? Пришьют девчонку и…

Остановился. Прав Громов, черт рыжий, прав как никогда. Отдышаться и подумать. Красться, кляня скрипучий снег, который вздумал насмехаться. И снова вязнуть, и снова выбираться, и снова ускорять шаг, но уже не позволяя себе перейти на бег.

Луна утонула.

Прокатился выстрел.

Дашка плыла от холода и страха, удерживаясь на краю сознания каким-то сверхусилием, которое удивляло ее саму. Дашка слушала чужой разговор.

Дашка боялась и остаться здесь, в подвале, запертой навеки, и выдать свое присутствие – ведь тогда ее точно убьют. Сонечка не оставит свидетелей.

– И ты решила поиграть, – продолжает Клавдия Антоновна. – Ты решила умыкнуть изобретение и изобретателя, а чтобы папочке было на ком сорвать злость, подставила человека, который весьма подходил на роль козла отпущения. Ведь твой гений сам навел на след Ефима?