Неизвестная сказка Андерсена - Екатерина Лесина

Элька полюбила книгу. Элька привязалась к ней, как привязываются к людям, и сама не понимала нелепости этого чувства. Поначалу он смеялся, потом привык, потом забыл, и если бы не Жанночка…

Если бы не Жанночка, ничего-то не случилось бы.

И разозленный, он начал запихивать вещи в чемодан. Чертова баба, чертова книга, чертова жизнь!

– Не спешите, Влад, – раздался вдруг мягкий голос. – Это несолидно. А то и вовсе оставьте вещдоки.

– Что?

– Вставайте, вставайте, снимайте куртку. – Ричард Иванович скалился улыбкой. – Поднимайтесь и пройдемте. Для начала на кухню.

– Зачем? – Сердце всполошенно клокотало в груди. Сволочь! Он же нарочно! Нарочно притворился, будто его дома нету, ловушку устроил, а Камелин в нее и попался. Как дурак… обманули дурака на четыре кулака…

– А расскажите, – почти дружелюбно сказал Ричард Иванович, – зачем вы мою сестру заказали. Неужели нельзя было просто развестись, а?

Скрипят-скрипят доски, ходят люди сверху. Крикнуть? Позвать на помощь? А если эта другая женщина сообщница? У нее тяжелая поступь, не женщина – Командор. И голос у нее командирский, зычный, со специфичной, жесткой хрипотцой.

– Ну и чего тебе этот слизняк наврал? Сказал, что я при смерти? И вот-вот отойду в мир иной, не попрощавшись с любимою дочуркой? – смешок, скрип, скрежет, как будто кто-то там, наверху, взялся мебель двигать. – А в тебе жадность разыгралась. Ты всегда была очень жадной девочкой. И тщеславной. Помнишь сказку о красных башмачках?

– Не помню. Бумаги у тебя?

– Какие бумаги, Сонечка? Мои дневники? Так их у меня никогда не было, и мемуаров я не пишу, хотя, наверное, стоит… у меня такая богатая жизнь, такая длинная, такая утомительная. Если бы не долги, давно бы ушла. Сказано: прощайте должникам вашим, как я прощаю вам. Вот только не сказано, что делать, когда сам прощения не просишь.

Медленно-медленно вдоль стены. Не споткнуться, не шуметь, не привлекать внимания. Эта новая женщина куда опаснее Клавдии Антоновны с ее безумием.

– Ты шла по головам, топила всех, и муженек твой, слизняк и урод, обманулся. Ему-то казалось, что подфартило, вытащил счастливый билетик в вагон первого класса, а вышло, сожрал его вагон. Или еще не до конца? Но сожрешь, ты такая, кому знать, как не мне…

– Вся в тебя, маменька, – отозвалась женщина, и каблуки клацнули, соглашаясь. – Поэтому не финти, давай бумаги. И не надо притворяться, будто не знаешь, о чем речь. Знаешь.

– Знаю. А ты вот нет.

– Мамочка, не испытывай мое терпение.

– А я не испытываю. Здесь они, твои бумаги. Не видишь? Вот и я вижу, что ты не видишь. Это смешно, Сонечка, столько беготни и все впустую. Это была хорошая идея – использовать в одной связке и мужа, и любовника. Муж следит, любовник прикрывает.

Дашка прилипла к стене, свитер, успев пропитаться сыростью, царапал и тянул тепло, разодранные запястья жгло и крутило, пальцы ног от холода потеряли чувствительность, и это было скорее страшно, чем больно, но разговор, тот разговор, который шел наверху, требовал внимания.

И осторожности.

Чтобы жить, надо быть очень осторожной.

– Марик связался с той секрутуткой с твоей подачи? Или связь была, а ты узнала и решила использовать, а потом и наказать обоих? Ну да, ну да, ты всегда была ревнива к своей собственности. Кстати, убила девицу тоже ты? Взяла ключики у Марика в кармане и… А Марика куда спровадила? Или твой пособничек срочно вызвал, помог отвлечь? Придумал срочное дельце, внимания требующее? Специально, чтоб убивать легче было. Милая, ревность – дурной советчик.

– При чем тут ревность, – с нескрываемым раздражением заметила Сонечка. – Эта дура видела то, чего видеть не должна была. И могла навести на след. Истеричка. А Марик сам виноват.

– Тоже приговорила? Ну-ну, тебе виднее. Так как же было оно?

– И почему я должна тебе рассказывать? – презрение, злость, но Дашка вдруг поняла – расскажет. Расскажет и убьет. А заодно поняла, зачем милейшей Клавдии Антоновне нужна была она, Дарья, бывшая балерина, нынешняя бездельница, человек пустой и звонкий.

Пустоту можно наполнить знанием, пусть даже таковое вызывает приступы тошноты у сосуда.

Свидетель, который останется жив и будет знать все.

– А потому, милая моя деточка, что, если ты не ответишь на мои вопросы, я не стану отвечать на твои. Устраивает обмен? Тебе ведь нужны записи? А мне вот нет. Настолько не нужны, что хоть камин ими растапливай. Не дергайся, не буду. Так, значит, в расход Марика?

– Возможно.

– Не возможно, а точно, по лицу вижу. Надоела игрушка, а просто разойтись жадность не позволяет? Жадность – это порок… за пороки боженька наказывает.

Басовитый смешок и снова скрип, песок между досок. Теперь женщина-Командор прямо над Дашкиной головой. Лишь бы не услышала, лишь бы не заметила…

– Итак, мой драгоценный муженек, твой папочка со компаньонами фирму основал, левую, как вся его жизнь. И что он с нею? Деньги отмывал? Лекарствами приторговывал? Солидной корпорацией прикидывался и даже лабораторию завел? Небось думал и наркотой заняться…

Дышите – не дышите. Лучше «не» – тише. А сейчас нужно очень-очень тихо, пока старуха-сказочница сказку сказывает, глядишь, кто-то и дело сделает.

– Или не думал? Сонечка, говори уже, раз пришла, а то ж я передумаю, а без меня ты черта лысого сумеешь найти бумажки.

– Легальный бизнес. Папа завязывать собрался.

– Ну да, ну да, на пенсию выйти думал.

– Да! Думал. И вышел бы. И не фирма – концерн. Заводы. Контракты на производство патентованных…

– Вот от этого вполне себя избавить можешь. Верю. Контракты и бесконтрактный левачок под красивыми этикетками. Нет-нет, не осуждаю, всяк выживает, как может. Значит, фирма и лаборатория. Взрослый размах. И твой любовничек, которого ты в помощь папеньке пристроила, филиальчик открыл. Что удивляешься, я все про вас знаю. У Жорика «Фармикол», у дружка твоего «Фарма», а ты обоих доишь. Только вот молодежи самостоятельности не хватило, решила кинуть папулю. Почему?

– Тебе не понять, – огрызнулась Сонечка. – Это изобретение. Оно наше было, хотя узнай папа, забрал бы. А там такие перспективы, такие деньги. Если бы удалось… если бы…

– Если бы да кабы, – оборвала Клавдия Антоновна. – Если бы ты и твой любовничек не были такими жадными, то изобретатель ваш в жизни не стал бы бегать.

– Он – сволочь!

– Все сволочи, деточка, все…

– Ты… ты… ты сволочь! – Ядя замерла на пороге, а потом вдруг кинулась, вцепилась Марику в волосы, заколотила руками, завизжала, заревела, громко и трубно. – Сволочь! Сволочь! Сволочь!

Она повторяла это слово с каждым разом громче и неразборчивей, она пыталась дотянуться до лица, а Марик визжал и закрывался, слабо отталкивая.

– Не, Ефимка, – Громов положил руку на локоть, – погоди, пускай… на всякую хитрую задницу, как говорится… а ты хорошо придумал, только не понятно, дальше чего?

– Он сволочь! Он… он сволочь, – это Ядвига сказала уже шепотом, закрыла лицо руками, затряслась в рыданиях. – Я ненавижу! Убейте! Убейте его, пожалуйста! Ефим, ты мне должен… я тебе помогла…

– И я помогу, – пообещал Ефим.

– Поможем-поможем, красна девица, изничтожить ворога лютого, пустить шкуру его на ремни да подвязки, а из вторичных половых признаков брелок для ключей сварганим. – Громов силой усадил Ядвигу за стол, сунул в руки флягу и велел: – Пей. Живая вода. А ты чего очи лупишь, идолище поганое?

Идолище плакало.

Идолище враз забыло и про адвокатов, и про права, и про правила. Идолище кривило рот и шмыгало носом, роняя крупные, неестественного вида слезы, облизывая мягким языком разбитые губы, пуская слюни с кровью, гундося и раскачиваясь из боку в бок.

– Убей его, пожалуйста, – повторила просьбу Ядвига, отталкивая флягу. – Он ведь… мразь ведь. Тварь ведь.

– Каждой твари – по паре, – сказал Марик, вжимаясь в угол. – А Софочка у мамы. Две твари парой. И любовничек Софочкин гения стережет. Тоже пара. И вас двое пара.

– Бредит? – Ефим шагнул к Марику и приподнял за шиворот. – Что еще знаешь?

– Знаю. Они думали, что меня используют. Используют и выкинут. А я думал, что использую их. Свободным стать хотел. Рыжая умерла… я рыжую убил. Лекарство. Сердце. Один укол – и нету человека. Да, да, нету. Хорошие уколы. Да, Ядя? Если в дозе, то вырубит, когда на час-другой, когда на сутки. За сутки многое успеть можно, далеко улететь-уплыть и не вернуться. А можно, чтобы насовсем. Я ведь тебя пожалел… да, да, пожалел. Мог бы убить, но…

Громов не позволил Ядвиге вскочить, скрутил, спеленал, но аккуратно, обнял, принялся говорить что-то тихое, успокаивающее.

– А рыжую убил. Знаешь, не хотел ведь. Я ж не маньяк, не псих… я Артюхина перехватить был должен, он ведь скотина хитрая. От бабушки ушел, от дедушки ушел, а от меня – нет. Укольчик и сон. В твоем, Громов, кабинете, чтобы ни одна тварь нос свой любопытный не сунула. А они сунули. Зачем? Сначала эта рыжая, которая решила воспользоваться моментом. Представляешь, я захожу с телом, а там она. Как быть? Вот и было, как получилось. В шкаф спрятал. Правда, смешно?