Второй (СИ) - Соль Вероника

Альберт крепко сжал кружку, как последний кусочек чего-то хорошего под мрачными тучами, несущими бурю.

Дженкинс привёл его сюда, в лазарет, из класса, где Альберт не смог отразить ментальную атаку. Почему именно он? Ну не директор же и не дама из правительства! А теперь он ждёт, когда Альберту станет лучше, чтобы… чтобы с чистой совестью вернуться на экзамен. А молчит и не смотрит на него, потому что… что на него смотреть…

Кружка терпимо обжигала руки, сквозь прозрачный напиток было видно гладкое дно. Значит, это не она пошла трещинами и сейчас разлетится на куски.

Он ведь с самого начала знал. С самого первого дня в Шаннтоге, с того момента, когда впервые увидел учителя истории. Мозг упрямо выдумывал отговорки — разве он по-настоящему им верил? Но снова и снова цеплялся за любую возможность объяснить всё как-нибудь иначе. И ещё и убеждал себя, будто бы хочет избавиться от груза тайны, во всём признаться, вот только выяснит кому…

О нет, сейчас он точно этого не хотел.

А что если он просто встанет и уйдет? Дженкинс как будто забыл о его существовании. Что он сделает?

И что они будут делать весь следующий год? А потом всю жизнь?

— Это вы, — Альберт дёрнул ниточку паутины.

Дженкинс не ответил, не шевельнулся, даже не моргнул.

— Вы были в Лихлинне, — не сдался Альберт.

Молчание. Ни да, ни нет. Как четыре года до этого.

— Это из-за меня… полный барьер… — Альберт с силой сдавил кружку, досадуя на вдруг покинувшую его способность произносить ртом слова, зажмурился и выдохнул: — Полный барьер был для того, чтобы спасти меня.

Вот и всё. Не сложнее, чем прыгнуть в огонь.

Он вслушивался в молчание, боясь, что гул в ушах или грохотание собственного сердца заглушат ответ, и не сразу понял, что это и был ответ. Не удивлённое: «Что?», не насмешливое: «О чём ты? Ещё не отошёл?» Не озадаченное: «Ну ты вспомнил тоже, теперь-то что».

Горячая кружка леденила ладони, пятно солнечного света на полу то появлялось, то исчезало, случайные порывы ветра вздували занавеску, где-то вдали шумело море, а за полуприкрытой дверью ворчала госпожа Мэйгин, чем-то шебурша и позвякивая. Мир не рушился, но и душный кошмар не спешил развеиваться. Ничего не изменится, пока он не скажет всё сам.

— Я готов, — начал Альберт немного хрипло. — Поверьте.

Конечно, звучало жалко. Если бы только ему сегодня досталось воздушное лезвие! Он бы наизнанку вывернулся, лишь бы сделать его идеально, и тогда ничего не пришлось бы объяснять, не пришлось бы уговаривать поверить в то, чего он не смог показать. Как же всё неудачно…

— Я тренировался. С Дереком. У всех наставники с первого курса, а у меня всего полгода, но я быстро учусь. Вы не всё видели, я освоил лезвие. Я знаю, знаю, что этого мало, но я же только недавно начал и уже учусь в десять раз быстрее. Я остаюсь в школе на каникулы, могу заниматься всё лето, каждый день. Я уверен, что научусь полному барьеру, и всему чему угодно, потоку, бомбе…

Дженкинс странно механическим движением повернул голову и впервые посмотрел на него. Альберт запнулся, похолодев под нечеловеческим прозрачным взглядом.

— Ещё раз? — тихо переспросил Дженкинс.

В голове всё смешалось. Что именно надо сказать ещё раз? Что он вообще говорил? Кажется, вышло довольно сумбурно. Альберт заставил себя собраться с мыслями.

— Я тоже воздух, — объяснил он, старательно глядя только на нижнюю половину лица учителя. — Я научусь всему, что — что должен уметь боевой маг воздуха. Я хотел…

Он завяз и опять замолк, глядя, как Дженкинс медленно, как будто с трудом, открывает рот, чтобы повторить почти шёпотом:

— «Тоже»?..

Как шелест ледяного дождя по траве. Альберт горел в огненной бездне, а тем временем кто-то, завладевший его телом, затараторил:

— Меня же всё детство попрекали тем, что я стихийный маг, я только всё ломал и не понимал, за что мне это всё, почему я один такой, я вообще не думал, что высшая магия — это что-то хорошее, а потом мой дар оставил меня в живых — меня одного, из всего Лихлинна, — и я родился заново, уже зная, зачем я и кем я должен стать, потому что я видел это своими глазами, видел, к чему я должен прийти. Мне ужасно жаль, что всё должно было произойти именно так, я бы изменил это, если бы мог, но я могу только продолжать идти своим путём, и теперь я должен это не только себе, иначе всё было зря. Единственное, что в моих силах, — сделать так, чтобы в этом был смысл, чтобы…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Заткнись, или я сверну тебе шею.

Альберт сразу поверил, горло перекрыло, как кран с водой. Невысказанные слова так и кипели в груди, но оставалось только смотреть на учителя и ждать.

Дженкинс помолчал, глядя в сторону, потом резко встал, бросил на ходу:

— Скажу Мэйгин, что тебе хуже, чем она думает.

— Нет, пожалуйста! — Альберт вскочил и едва сдержал порыв схватить Дженкинса за руку, отвар из кружки плеснул на пальцы. Если он даст ему уйти, всё опять покатится по кругу, все эти годы вины и страха, только хуже, потому что надеяться больше не на что.

К счастью, учитель всё-таки остановился и обернулся, и Альберт не стал терять времени.

— Просто скажите, что принимаете мою плату. Я в любом случае буду тренироваться и стану тем, кем должен, я уже дал слово себе и…

— Как тебе это пришло в голову?

— Что именно?

— Каким местом ты боевой маг, Альберт?

Что это за вопрос? Из-за чёртова экзамена?

Сейчас, когда они стояли друг напротив друга, отводить взгляд было неудобно — и это давало отличный повод сказать в глаза то, что он имел право сказать:

— Я сильный.

— Ты?

Альберт медленно втянул носом воздух, не обращая внимания на то, что дышать стало больно. Не первая несправедливая обида в его жизни. Да что в жизни — сегодня.

— Я же вижу, — сказал он тихо и спокойно, в том числе потому, что смертельно устал, — у всех разные способности. У меня куда больше разрушительной силы, чем тонкого контроля…

Дженкинс не дал закончить:

— Отсутствие контроля — признак боевого мага? Ты идиот? Твоя сырая сила не годится ни на что. Для артефактов неуправляемая, для боевой магии — её почти что нет! Контролю хотя бы можно научиться. Займись им уже наконец, если хочешь потом нормальную работу.

— Я не работу хочу, а отдать свой долг, выжав максимум из моего дара!

— Да нет у тебя никакого дара! Ты обычный — только идиот! — и твой долг — жить обычно. — Он перевёл дыхание и нелепо помахал кистью в направлении Альберта: — Освобождаю тебя от — что ты там себе придумал. Дождись Шенди, тебе нужна помощь.

Потом повернулся к двери и исчез.

Занавеска на окне надулась пузырём, свет снова стал серым. Госпожа Мэйгин в смежной комнате ворчала и чем-то позвякивала.

========== 10.2 ==========

Чёрное небо густой смолой затекает в глаза, скатывается по щекам, щекочет губы, гладит глотку тревожным холодом, ложится на плечи плащом, тяжёлым от влаги, льётся в землю питательным соком, земля набухает, мягчает, чавкает, замешкаешься — уйдёшь с головой. Каждый отвоёванный шаг — рывок на привязи, удар в горло ребром ладони, болезненная дрожь отражённой атаки, и вот уже идёшь не вперёд, а вглубь, вниз, в вязкую хлябь, хватающую за руки, за одежду, повисшую на спине липкой тяжёлой тьмой, тянущей тонкие скользкие пальцы к лицу, ещё не скрывшемуся в хлюпающей топи, сковавшей ноги, руки, вцепившейся в волосы на затылке, подступающей по вискам к глазам, смотрящим в чёрное небо, стекающее тягучей смолой.

Десять двадцать восемь — он давно перестал чувствовать руки. Десять двадцать девять… тридцать… тридцать одна. Барьер нервно вздрогнул и погас. Десять тридцать одна — он не смог сдержать улыбку. Разве не смешно, что для этого потребовалось так много?

Он устало опустился на скалистую, лысую поверхность шхеры, лёг, закинув руки за голову, и уставился в небо, затянутое прозрачными облаками, не скрывавшими бледно-золотистый круг солнца. Лежать было жёстко, неровный камень давил в затылок и ещё в десяток точек в спине, руках и ногах, и это было прекрасно — никуда не проваливаться.