Судный год - Григорий Маркович Марк

Израиле – везде одно и то же… Даже странно, до чего люди по всей земле одинаковые, каждый только себя правым считает, только для себя урвать хочет…

– А у вас, пришельцев из космоса, завербованных ГБ, все иначе? Для всего прогрессивного человечества работаете? Ну ладно, а я зачем тебе, советскому инопланетянину, вдруг понадобился?

Несмотря на открытое стекло, в кабине невыносимо душно. На лбу, на отвисших щеках Арона набухают капли пота. Будто плачет все его слишком большое ненужное лицо. Плачет помятый пиджак, слегка съехавший набок. Свисающая за ремень бежевая рубашка, переполненная рыхлым телом, напоминающим поднявшееся от жары тесто. Яркий галстук из ацетатного шелка. Запах пота смешивается с приторным запахом дешевого дезодоранта…

– Ты? А так, низачем. Инна в минуту просветления объявила, что ты ее ближайший родственник и она ждет не дождется встретиться! – Что-то булькает у него в зобу. Арон дергает шеей, ему мешает туго затянутый галстук. Скривившееся, выдвинутое из пиджака лицо на тонкой жилистой шее похоже на химеру, торчащую из стены средневекового собора. – Счастлива была, что снова с ней в одном городе оказался. Влюблена в тебя, небось, раньше была? А мне что делать? Что?

– Мне на это твое раскаяние и явку с повинной плевать! Понимаешь? Плевать! Расскажешь все своему психоаналитику. Или кому-нибудь из ЭфБиАй.

– Я ведь тебя тогда, на конференции летом, сразу узнал! Доклад отменил и уехал в тот же день! Надеялся: пронесло, и тут эта ненормальная со своим бредом! Нет, куда там… никак нельзя было, чтобы ты с ней встретился. Положа руку на сердце… – Жилы на шее вздрагивают все сильнее. Он закусывает верхнюю губу и хватается за сердце. Правда, с правой стороны. – Она бы про меня нарассказала… потом через общих знакомых до университета дошло бы. Да и не говорил я ничего особенного. Сама больной головой придумала. Слушай, я знаю, как ее остановить… Но ты должен помочь…

– Не буду я тебе ни помогать, ни вредить! И вообще с твоей семьей дел никаких иметь не буду.

– Ишь ты, какой чистенький! Как видно, никогда и не ошибаешься… тебе легче…

Он снимает очки и начинает не спеша протирать их несвежим скомканным платком. Потом протирает пальцами лиловые безресничные веки. Запрокидывает голову. Выпученные глаза без очков внимательно смотрят в разные стороны. Лоснятся от глянцевитого пота бугры надбровных дуг, покатый лоб, продолжающийся похожим на две плотно склеенные свистульки носом с круглыми волосатыми ноздрями, издающими тихое аденоидное посапыванье. Седые волоски в ноздре подрагивают, словно там в ужасе бьется тоненькими лапками запутавшаяся муха. На изжелта-синей коже под глазницами тяжелые, обвисшие мешки. Фокус вернувшихся на нос мощных очков, маленькими кружками ходит по лицу Ответчика.

Теперь вот, значит, Арон в Новой Англии осел… в большой город не полез, слишком многие знают… поселился на сто первом километре… профессорствует себе, фамилию на американский лад поменял… с Арона Штипельмана на Ари Штиппела… конспиратор… И правдивая ложь этого Штиппела звучит довольно убедительно… А вообще, чего я так разоряюсь? Ему-то ведь это все как божья роса. Привык притворяться…

Может, действительно, надо было бы договориться и он убедил бы Истицу забрать свою телегу? Мало ли чего? После короткого, но всестороннего обсуждения с самим собой этого вопроса – несмотря на нехватку времени, дискуссия была весьма сумбурной – убеждаюсь, что был прав. Нет уж! Помогать ему не собираюсь! Было бы в этом небольшое предательство… С любовью к врагам у меня всегда были проблемы… Дело издохнет, как только дойдет до суда, и без всяких договоров с бывшими кагэбэшниками… Чему бы ни учила народная мудрость, но понять и простить – вещи совсем разные…

«Черт с ним! – подвожу я для себя итоги обсуждения. – Пусть катится этот мелкий обломок советской империи со своим ацетатным галстуком в тартарары». Смысл этого старинного слова я знаю довольно приблизительно. Но его труднопроизносимое звуковое наполнение, пересыпанное глубоко в горле тремя раскатистыми рычащими «эр-р», чем-то очень нравится. И с удовольствием повторяю на случай, если удастся воспользоваться им здесь, в Бостоне, снова: «В тартарары!»

Но на следующий день все видится совершенно иначе. Я всегда был человеком настроения. Что я тут устроил? Для чего нужно было этого несчастного Арона добивать? Он и так уже, бедолага, столько намучился. Теперь ведь совсем неважно. Закончилось время борьбы. Аминь… Настало время… чего?.. А я ногой в челюсть, лежачего… Человек я злопамятный, хотя и не мстительный. Но сразу новые вопросы один за одним лезут в голову. Может, это он приговорил троюродную сестру мою подать жалобу в суд на меня? Непонятно лишь, зачем было делать себя опекуном? От нее наследства уж точно не останется.

И я начинаю беспорядочно рыться в памяти. Пытаюсь найти, еще не понимая, что ищу. Но все-таки нахожу! Когда еще сидели в отказе, Арон рассказывал про своего дядю в Израиле, который прислал вызов. У него была странная профессия – охотник за невостребованной недвижимостью. Это и был «дядя Шимон»? Выскочивший, будто кукушка из ходиков с гирями, с часовой точностью, как раз когда я был в Амхерсте? Прокуковал свои позывные в телефонную трубку и исчез?

21. Досточтимый судья Джонс и охотник Шимон

(Бостон, 20 декабря 1991 года)

Получил письмо от Спринтера. Он приезжает восьмого января. Всего на несколько дней. Из Бостона поедет в Вашингтон, там у него партнер по бизнесу, потом в Лос-Анджелес, там у него дружки, потом еще куда-то. Ни слова про Аню. Шесть лет не виделись, теперь вот наконец объявился… Чужой, очень быстро и неправедно разбогатевший человек, о котором я ничего не знаю, но… Мой брат-близнец, о котором я так часто вспоминаю, пожалуй, ко мне уже и не имеет никакого отношения, но… Каждая мысль о Спринтере на самом излете наталкивается на непреодолимое препятствие и, не успев превратиться в законченную фразу, всегда обрывается очередным «но» и бесконечным многоточием за ним…

Слишком много он значил в моей предыдущей жизни… а сейчас непонятно… что я знаю о жизни российских олигархов?

Второе слушание иска Истицы Инны Наумовской против Ответчика Грегори Маркмана. За роковым барьером амбал-полицейский (судебный пристав?) с осовелой (или правильнее осоловелой?) мордой шевелится бляхами и пуговицами на синей гимнастерке. Блестящая кобура на жирном боку. (Невозможно поверить, что там может прятаться чья-нибудь смерть.) Оглобли надбровных дуг над заплесневелыми глазами. Сонно потягивается во весь свой богатырский живот.

В зале на самой последней скамье обвиняемые. Как можно дальше от тех, кто будет их судить. Все,