Судный год - Григорий Маркович Марк

в голосе начинает угрожающе лязгать, как железный засов за спиной. – Он здесь тоже голодовки объявлял, боролся за выезд. С иностранцами встречался. Непонятно еще, какую информацию им сообщал. Органы проморгали.

Я пытаюсь представить себе эти огромные моргающие органы. В центре темного, плохо загрунтованного полотна. Картина получается жутковатой. Надо будет попробовать набросать эскиз, чтобы не забыть. И на фоне этих органов обнаженную пифию-майоршу за полированным столом. С телом, густо обросшим шерстью, и белыми клыками, торчащими из разинутой пасти со свисающей слюной. Воспоминание о таможеннике Руссо.

– А сейчас, вот, ваш друг на все готов. Лишь бы назад впустили. Это же ужас, что с ним там сделали.

И действительно, Арон Штипельман тогда на все был готов. В тот раз не лгала. Год жил он со своей семьей в Вене на деньги от советского посольства, писал холуйские статьи в советские газеты. О страшной жизни в сионистском государстве. Лишь бы разрешили въехать. Посольство обещало помочь. Они там были крупными мастерами по части обещаний. Только что на крови не клялись… А после, когда выжали как лимон, выбросили на помойку и платить перестали. С такими не церемонились.

– Подумайте, гражданин Маркман. Или вы предпочитаете, чтобы называла вас «господин Маркманъ»? – К звенящему от презрения и ненависти «н» в конце моей фамилии она еще умудряется голосом добавить «ъ», подчеркивая всю твердость, неизменяемость решения о нецелесообразности моего отъезда из СССР. – С вами то же самое будет. Даже хуже. Еще не поздно. – Я подумал. Подумал еще лет пять назад. Ни о чем другом так мучительно не думал. Но не объяснять же ей… – Вы должны знать: ваши действия подпадают под статью 190 УК РСФСР. Вот ознакомьтесь.

…в устной форме заведомо ложных измышлений… распространение произведений того же содержания… – страшные казенные слова стоят ровными рядами, с угрозой свесив набок свои падежи, – наказывается лишением свободы на срок…

– Подпишитесь, что были предупреждены, здесь внизу.

– Ничего подписывать я не буду!

– Ну что ж, господин Маркманъ, мы с вами еще встретимся в другом месте. Идите, – будто чаевые в лицо швырнула.

Ответчик чувствует, что этот разговор может выйти ему боком, невнятно прощается и осторожно, бочком выходит из кабинета. Выходит из своей вспятившей яви. Поток сознания сразу мелеет, становится совсем слабым. Превращается в темную прямоугольную заводь – кабинет инспектора ленинградского ОВИРа, – на дне которой по-прежнему сидит за полированным столом неподвижная и прямая, как доска, пифия-майорша. Огромная кукла, олицетворяющая государство. Воспоминания о ней начинают расплываться. В другом месте мы с ней не встретились.

И снова острый серп ущербной луны гонится в черном небе за беззащитными облаками. Теперь уже над балконом гостиницы в Саранске. Столице страны советских лагерей. За пару месяцев до того разговора с майоршей. Был разгар лета, внизу среди тяжелой влажной листвы под свистки милиционеров грохотала старинным аргентинским танго залитая желтым светом танцплощадка. За нею мерцали в лунном свете железные лапы башни высоковольтных передач. Невидимые эскадрильи комаров кружились над головой. И на очень много километров вокруг танцплощадки во все стороны чужая языческая земля с уходящим во тьму глухим мордовским лесом и запрятанными в его глубине лагерями. На соседнем балконе привычно всхлипывала и сморкалась мама Левы Вильнера. Я сопровождал ее в Потьму на первое свидание с сыном. В ту ночь звезды над столицей Мордовии казались застывшими капельками слез. Сотни невидимых глаз плакали в небе вместе с ней о сыне… Дальше ей предстояло ехать одной. Я буду дожидаться в Саранске. Возле танцплощадки… А за года полтора до этого Арон собирал у всех, кто мог, деньги на адвоката для Левы. Так вот все плотно переплелось…

После Саранска сплошная темнота. И, как видно, там, в темноте, срабатывает инстинкт самосохранения. Делаю глубокий вдох и судорожно пытаюсь вынырнуть из волны нахлынувших воспоминаний. Острота ощущения сменяется безразличной тупостью. Мысль делает скачок длиной в шесть лет, и я снова благополучно оказываюсь внутри своего «Субару», которое мчится сейчас по засыпанной снегом земле Массачусетса.

Дворники полукруг за полукругом смахивают мое лицо на край ветрового стекла. Но оно упрямо возвращается на свое место. Неподвижный ущербный месяц теперь совсем близко. Словно прищуренный глаз, вмороженный слева в стекло, неотрывно следит за мной. Снег вокруг приобретает таинственный звездно-голубоватый оттенок и начинает тускло светиться.

Понемногу в плывущих рядом едва заметных очертаниях сугробов проступает знакомая умиротворяющая мелодия, никак не связанная с Россией. Что-то услышанное пару лет назад по телевизору. Вторая, американская память сильно отличается от первой, советской. Сглаживает углы, незаметно делает более покладистым. Но последнее время появляются провалы, черные дыры. И сквозь них уходят бесследно неприятные воспоминания. Наверное, нужно для выживания…

Все. Больше думать об Ароне я не собираюсь. Прошлое кончилось. И заботы теперь совсем другие.

19. Белые похороны

(Челси, Массачусетс, 15 декабря 1990 года)

Сегодня, через год после того, как он ушел, в глухой стене, которая росла между мной и моим сыном все это время, появилась трещина, и сквозь нее снова виден кусок православного кладбища, маленького русского некрополя в Челси, недалеко от Бостона…

Первый отец приехать не смог… Или не захотел… Написал тогда, что новая жена должна рожать и оставить ее не может… Его дело. Не хочу быть судьей брату своему. Насмотрелся на судей…

Для меня этот день остался тоненьким горящим ручьем в черно-белой бостонской зиме, ручьем из зажженных свечей, сливавшихся в одно длинное стелющееся пламя. Пламя, которое не освещало и не согревало.

Выходили без шапок, растерянные, потные из темной часовенки, выдыхая клубы пара в тусклый свет, поднимавшийся сквозь утыканную черными крестами ледяную коросту снега. Выходили и один за одним погружались в огненный ручей. Провожавших было немного, всего человек десять. Несколько прихожанок из русской церкви отца Константина в Розлингдейл и трое моих друзей. Почти никого в Бостоне Андрюша не знал. Обжигающий холод пролезал сквозь шарф под воротник, стекал вдоль шеи, вниз по спине. Проникал куда-то глубоко в душу.

Идти было трудно, земля скользила, выгибалась под ногами. Прозрачный колокольный звон раскачивался над ней в расщелинах словно заросшего льдом неба. Оно было таким низким, что провожавшие невольно горбились. И надрывные завывания ветра казались поминальными песнопениями на незнакомом языке.

Пламя било из узкого прямоугольника двери под куполом церкви, стекало по усыпанным серою крупною солью ступенькам. Прожигая белизну, змеилось между уходящими вдаль чугунными оградами, изъеденными язвами ржавчины, между иероглифами хрустальных сучьев, между позолоченными русскими словами на плоских, облицованных инеем камнях со стершимися овальными