Короткая ночь - Мария Теплинская

— Не называйте его хворым! — порывисто перебила Леся. — Он теперь здоров, он поправился, вы же сами видели…

— Ну, здоров так здоров, что с тобой спорить! Ты погоди, что с ним еще осенью будет, со здоровым твоим… Летом, на теплом солнышке все здоровы, а как дальше-то будет?

Леся хотела заспорить еще горячее, да не успела: вдоль по улице расхлябанной походочкой приближался к ним Михал Горбыль. На сей раз на нем не было никаких петушиных нарядов, а был просто будничный и довольно-таки неряшливый Михал. Его засаленные вихры торчали, как перья у грязной и больной птицы, одна штанина была подсучена выше другой, из-под нее торчало желтое мосластое колено. На плоском мучнистом лице, похожем на сырой блин, застыла хорошо знакомая ухмылочка, выставляя напоказ крупные желтые зубы.

Прятаться от него было поздно, и девушка осталась сидеть, где сидела, надеясь, что вдруг да пройдет он мимо, постесняется осаждать ее при тетке Хадосье. Оказалось, напрасно надеялась: Михал решительно двинулся в их сторону.

Леська поспешно ерзнула к самому краю скамьи.

— Тетка Хадосья, подвиньтесь! — прошептала она. — Да не туда! Ко мне ближе!

— Да что с тобой? — растерялась было соседка, но тут же, сообразив, в чем дело, тоже понизила голос:

— А, ясно! Так бы сразу и говорила!

А Михал был уже тут, рядом. Вот он стал в наглой позе прямо против Леси, и н лицо ей упала его длинная серая тень.

— Вечер добрый, — небрежно поздоровался он с Хадосьей. — А у тебя, Аленка, я вижу, так ума и не прибавилось?

Аленка взглянула на него с такой откровенной неприязнью, какой только и мог ожидать от нее этот наглый самодовольный хлыщ. Но Михал не был бы Михалом, если бы его могла смутить подобная безделица.

— Рассказал мне Савел, как ты выла вчера! — приступил он к делу без лишних слов, разглядывая ее в упор узкими нахальными глазами в припухших веках. — Чуть, говорит, всю хату слезами не затопила! А кто ж виноват?

— Я вот грабли зараз возьму да покажу тебе, кто виноват! — не стала молчать Хадосья. — Ишь, умники выискались: люди молчат, а у них, видите ли, язык зачесался!

— Язык не у меня зачесался, тетка Хадосья, — лениво отмахнулся Михал. — Ну, а коли по делу, так скажите: нешто не права Савел? Где ж такое видано, чтобы девка столько воли себе забирала? Чего только не думала она о себе, все ей не так да не этак было, а на деле чего она стоит, кому нужна, коли батька у ней — хохол безродный? Хведька один, может быть, и взял бы ее, да Хведька еще молокосос, мы его живо к ногтю придавим…

— Хведька взял бы, а тебя я и теперь за грош не возьму, ступай прочь! — и Леся отвернулась, не желая больше и глядеть на него.

— Все еще гордая! — фыркнул Михал. — Даже знаться не хочет!

— А что с тобой и знаться-то? — дернула плечом Хадосья. — Что ты и можешь-то, кроме как лапу за пазуху совать?

— Ну а что ж я — не мужик? — Михал гордо вскинул растрепанную голову. — Что мужику с бабой еще-то делать? Янке, скажете, от нее другое надо? Да все то же самое, что и мне, и Макару, да и другим тоже… Да только он хитрый, голубем, вишь ты, прикинулся, а я — честный! Так что ты, Аленка, дурь из головы выбей, лучше будет!

От этих слов Леська, будто кошка, мигом вскочила на ноги, готовая кинуться на него с когтями.

— Но-но, потише, — горяча больно! — осадил ее Михал. — Скажешь, неправду говорю? А вот знала бы ты, что Яночка твой каханый без тебя гутарит! Вчера только с братом моим Симонкой об заклад побился, что еще до сенокоса ты у него подстилкой будешь.

— Неправда! — прошептала девушка.

— Спроси у Симона, коли мне не веришь! А потом, что ты думала, одна ты у него, что ли? Поди сыщи такого дурня, что будет на тебя одну молиться да любоваться, а с другими — ни сном, ни духом… А то уж будто у него отсохло все! Ты не даешь — в другом месте найдется. Про Катерину ты и так знаешь, а я еще видел, как он до Насти впотьмах пробирался, точно вор какой…

— Уж про Настю молчал бы, рыло твое бессовестное! — снова не выдержала Хадосья. — А то я не знаю, какой вор до нее вчера задами крался! Тут кротом слепым быть надо, чтоб тебя от Янки не отличить! Всей Длыми уж ведомо, как ты от Галичей прямиком к Насте поволокся; и как помела она тебя вон из хаты, тоже давно все знают. Так что брось ты девке голову туманить — без толку! Ну вот скажи, скажи теперь, что не так!

— А чего говорить-то? — в голосе Михала не было и тени смущения. — Ну, был у нее. Солдатки — они для того и есть, чтобы к ним ходить, а тебе, Аленка, до того и дела быть не должно! А уж коли тебе Янка люб, так знай: это меня Настя выгнала, а его-то уж не погонит — тоже губа не дура!

— Ты бреши, бреши, а вон мой Тамаш идет: уж он-то тебе покажет, у кого губа дура! — оборвала Хадосья.

И на сей раз горе-кавалер предпочел благоразумно отвалить, ибо Хадосьин Тамаш не выносил его на дух, а Михал боялся его лишь немного меньше, чем Леся Паньки.

А спустя полчаса она сидела на погосте, на зеленом холмике, поросшем травкой и синим барвинком, вслушиваясь в однотонный, понимающий лепет плакучей березы, что вознесла свои ветви высоко над погостом. Это была настоящая красавица, могучая и при этом женственная. Тонкая филигрань ее поникшей кроны издали восхищала взоры, а вершина терялась высоко в бездонном небе, и возле ее подножия девушка казалась совсем маленькой, почти ребенком. Она и была в эти минуты беззащитным, потерянным ребенком, и сидела, совсем по-детски подобрав ноги, и так же по-детски плакала, обняв тонкими руками круглый и гладкий ствол.

Отца она не помнила почти вовсе, мать помнила смутно — как тихая и бледная молодая женщина садилась на лавку и медленно расчесывала длинные светлые волосы, а маленькая Лесечка, став на лавку ногами, все пыталась их теребить и перебирать. Но в эти горькие минуты матерью для нее была эта береза, к чьей твердой и прохладной коре прижалась она пылающим от слез лицом. Могучее дерево словно вливало в нее свежие силы, проясняло мысли, молчаливо напоминало, что как бы ни был тяжел удар, а все же необходимо оправиться от него и жить. Ведь, в сущности, ничего не произошло; то, что так нежданно и беспощадно открылось ей теперь, на деле существовало уже много лет — но жила ведь она все эти годы, и даже счастливо жила. Сколько в ее жизни было хорошего…

Она не слыхала шелеста осторожных шагов, не почуяла, как некто подобрался к ней сзади, и спохватилась лишь тогда, когда сильные и твердые ладони внезапно сдавили ей виски, да так, что она не могла ни вырваться, ни повернуть голову.

— Глупо! — бросила она неизвестному шутнику.

— Спужалась? — осведомился Янка. — А вот как заместо меня тут гайдучина бы оказался?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});