Короткая ночь - Мария Теплинская

— Этого еще недоставало! — всплеснула руками мать. — С хохлами, знаачит, вздумала шашни водить, как последняя самая… Ты жида еще возьми в женихи! Господи, и кого ж это я родила — себе на позорище?!

Ганна в ответ лишь давилась слезами и молчала.

Тогда Тэкля, по примеру своего сурового родителя, решила запереть ее в погреб.

Мигом разнеслась по всей деревне весть, что-де в Галичевой хате разлад, Ганка в погребе сидит, а злодейка-мать ее оттуда на свет божий не выпускает. Узнал весь честной народ и про Язепа, и про Микифора, и про Ганкину привередливость. Подруги ее жалели, хлопцы больше посмеивались, старухи плакались: вот, мол, времена настали, никакого сладу с девками! — а злодейка-мать ходила черной хмарой, слыша все эти разговоры. Блеф с погребом у нее не вышел — дочь продолжала упрямиться, хотя продрогла до костей и на сухих корках изрядно оголодала. А вскоре Тэкле пришлось ее и вовсе из погреба выпустить: отчасти из жалости, отчасти из-за людской молвы, а больше всего потому, что надо было полоть гряды и окучивать картошку, а эта краля сидит себе в теньке да в холодке, будто пани какая…

Пробовал потом и Юстин вразумить упрямую дочь:

— Опомнись, дурная! Он уж сто лет как думать о тебе позабыл! Мало ли у них на селе своих девок; дюже надо ему в этакую даль из-за чужой ноги бить!

Ганне нечего было на то ответить. Она уже и сама склонялась к такой мысли, как ни было ей тяжко и горько. Однако ее решимости это не поколебало. Пусть позабыл о ней чернобровый незнакомец, но как теперь ей жить, как связать судьбу с каким-то убогим Язепом, зная, что живут на свете такие хлопцы, как Микифор.

Бедный отвергнутый Язеп поначалу просто ошалел, потом не на шутку обиделся, но в конце концов рассудил, что так оно даже и лучше. Хоть Ганнуся ему и нравилась (да и кому бы она не понравилась?), однако женитьбой он еще не бредил и к алтарю не торопился, желая годок-другой еще погулять на свободе.

А вот Микифор не забыл о Ганне. Как-то вскоре после той домашней бури в Галичеву хату забежал Янка Горюнец, тогда еще синеглазый белоголовый шестилеток.

— Ганнуся, идем скорее! — поманил он ее за собой.

Янка выглядел радостно-возбужденным; глазенки его блестели, щеки распылались.

— Да что с тобой, Ясику? — удивилась Ганна. — Никак, опять что-то в лесу нашел? Уж не мавкин ли золотой гребень?

А надо сказать, что Янка в детстве имел счастливый дар находить разные занятные вещи — от старой подковы до потерянной в кустах девичьей ленты или сережки (само собой, что для их владелиц подобные находки отнюдь не всегда были желательны). А еще более любил он про эти свои находки разные чудеса воображать. Подкову на дороге найдет — не иначе, как его любимец, рыжий весенний конь, оставил ему в подарок. Подберет где-нибудь на лугу забытую пастухами жалейку — а это уж, верно, сам святой Юр, волчий пастырь, обронил ненароком, и теперь он, Янка, будет на той жалейке играть и волков пасти, чтобы скот не резали. А более всего мечтал он найти мавкин золотой гребень. Сколько баек о нем ходило! Сказывали, что коли красной девке тот гребень попадется и станет она им косы чесать, то сделается у нее волос кудрявый и долгий — всем на диво.

— А зеленым не станет? — усомнился маленький Янка.

Его заверили, что нет, не станет, ибо подрасти девичья коса еще может, ну а насчет масти — тут уж какой на свет родилась!

Вот он с тех пор и надеялся, что какая-нибудь мавка подарит ему свой гребень для будущей невесты. Соседи над ним посмеивались: глядишь, и впрямь найдет какой-нибудь обломанный, беззубый…

Но, видимо, н сей раз у него были новости получше, нежели какой-то там гребень, пусть даже мавкин.

— Ганнуся! — зашептал он срывающимся от волнения голосом, едва переводя дыхание. — Там, в краснотале, у реки… тебя ждут!..

Ганнуся вздрогнула.

— Кто?

— Хлопец какой-то. Не наш: я его не знаю. Сдается мне, Ганнусь, что это тот самый, про которого все говорят…

— А как его звать? — спросила Ганна.

— Вроде Миканор или как-то похоже. Я что-то не запомнил.

— Может, Микифор?

— Точно, Микифор и есть — так он сказал.

— Ну так бежим скорее! — воскликнула Ганна, хватая его за руку.

Когда они, задыхаясь от волнения и быстрого бега, примчались на берег реки, где вишнево-зеленым туманом клубился краснотал, навстречу им, раздвинув ветви, выступил из зарослей Микифор — смуглоликий, чернобровый, с радостной улыбкой на ярких вишневых губах.

— Ганнуся! — выдохнул он. — Пришла-таки… Спасибо, хлопчику! — не забыл он и про Янку.

— Так ведь и ты пришел, Мицьку! — ответила Ганна. — Не забыл про меня…

— Так вон оно что! — вновь перебила Леся. — Выходит, и Ясь помогал мне на свет родиться?

— А как же? Помогал, помогал, не без того… Ну, слушай же, что дальше было!

В тот же вечер Ганна привела своего Микифора на поклон к отцу-матери.

— Вот мой нареченный, — сказала она гордо.

Как приняли этого нареченного мать с отцом — догадаться нетрудно. Микифор получил бесповоротный отказ, да при этом еще и едва успел увернуться от брошенного Тэклей полена. Неразумной же дочери мать снова нарумянила щеки, да в придачу еще оттягала за косу, чтоб неповадно было таскать на отчий двор кого ни попадя.

Ганна виделась потом с Микифором еще несколько раз. Недолго миловались голуби сизые: надо было Микифору домой возвращаться — наступала летняя страда.

— Ворочусь я, кохана моя, — утешал Микифор плачущую девушку. — Вот увидишь, приеду к осени, да не один, а со сватами. Честь честью буду сватать. Да ты не плачь, не журися…

Не сразу узнали на селе, когда уехал Микифор домой. В Длыми он после неудалого своего сватовства больше не появлялся, в окрестных деревеньках тое его не видели. Никто и не знал, где же он остановился. Ганна потом Хадоське поведала: шалаш в лесу поставил, в нем и жил.

А Ганна и после его отъезда продолжала отлучаться из дому. Люди думали, что Ганка по-прежнему бегает на свидания к своему хохлу, а она меж тем, подобно гжелинской Маринке, рыдавшей и своем Стасе на берегу и в овраге, проливала слезы в покинутом шалашике.

И вскоре, как позднее гжелинская Маринка, поняла Ганна, что оставил по себе Микифор нежеланную памятку.

Нежеланную — конечно, не то слово: Ганна и сама мечтала родить ему сына. Но несвоевременную — это уж точно. Ничего еще не было заметно, а она загодя боялась: передник напускала спереди складками, в бане старалась повернуться спиной к остальным. Как-то ей вдруг стало дурно от запаха пережаренных с луком свиных шкварок — едва успела на двор выскочить, закрыв рот передником.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});