Время дикой орхидеи - Фосселер Николь

Этого я тебе никогда не прощу.

Он опустил голову и тер глаза, моргал и хмурил брови, делая вид, что его слепит солнце, которое било с неба и со сверканием разбивалось о волны.

Он сделал все правильно, он знал это, хотя и не чувствовал утешения. Он сделал то, что должен был сделать, чтобы спасти свой брак. Сохранить семью.

Чтобы уберечь Георгину от безумия, которое овладело ею и в которое она неудержимо соскальзывала. В котором он боялся ее потерять.

Недавно его дружески принимал у себя на складе Вампоа. За чашкой чая и сигарой они сидели перед дверью и смотрели, как кули разгружают лодки с товарами для предприятия Вампоа, а мимо проходили уличные торговцы и наперебой предлагали купить у них утку и курицу, устриц, кожаные кошельки и резные трости. Когда они обсуждали возможные деловые отношения между их предприятиями, Пол между делом осведомился о малайце, который в тот вечер, кажется, тоже был приглашен к Вампоа, но покинул общество еще до того, как его заметили. Пол не рассчитывал на то, что Вампоа еще помнил о том спустя три года, но он недооценивал память тауке.

Рахарио. Теневой человек. Кукловод.

Beachcomber, прочесывающий побережья и море на предмет сокровищ. Скорее береговой разбойник, чем настоящий торговец, однако разбогатевший на этом.

Гудок парохода в море грозно дал сигнал к отправлению, и когда сампан свернул в устье реки, пароход скрылся из виду. Грязным, шумным, пряным водопадом на Пола обрушилась деловитость реки Сингапур.

Он потерял доверие Георгины, ее внимание, это он знал. Может быть, она даже его ненавидела.

Да пусть бы она вонзила когти ему в грудь, отныне и на всю жизнь, он бы смог это перенести. Но не смог бы, если бы она вырвала у него сердце из живого тела и растерзала его.

Ибо она вожделела другого тигра, не его. Тигра, который уже однажды вонзил когти в ее сердце и глубоко ее ранил.

Никто не мог бы от него требовать, чтобы он бессильно взирал на то, как это происходит с ней снова.

17

Раскаленный день давил на реку Серангун.

Река вяло текла, безрадостно ловя осколки солнечного света и выпуская их на волю. Лишь изредка колебание воздуха прикасалось к листьям деревьев, из-за жары лишенным блеска, вызывая сухой ропот, который звучал подавленно.

Рахарио неподвижно стоял на веранде и смотрел сквозь сад на реку. Глаза его вспыхивали, когда в поле его зрения проносился зимородок или стрекозы, с шелестом цепляющие друг друга, но взгляд его оставался на месте, не провожая их.

Покой, наполнявший его, не был мирным, он походил скорее на безбрежную пустоту, а может быть, на затишье пред бурей; он сам этого не знал.

В своей последней поездке он не давал себе передышки, подгоняемый тоской скорее вернуться в Сингапур. Голодной надеждой, пьянящей алчностью.

В непривычной лихорадке он разгрузил корабль, доставил сокровища покупателю. Беспокойно ходил по дому в напряженном ожидании дня, часа, который принесет ему ясность. И дождался ее от посыльного, которого выслал в конце концов на Орчард-роуд.

Она уехала. В Англию. Надолго.

Не оставив ни слова. Ни знака.

Ему следовало бы это предвидеть. Тигр не смоет свои полосы, даже если искупается в реке.

А он чуть было не свихнулся. Околдованный ее голосом, ее глазами, сине-сиреневыми, как дикие орхидеи на реке. Ее телом, изменившимся со временем, но все равно неизменным. Дышащее, пульсирующее воплощение души – она была как океан, в который он вновь и вновь погружался с желанием затеряться в нем. Он чуть было не забыл и чуть было не простил, чуть было не пустил по ветру всякую мысль об отмщении.

Поток ненависти, излившийся в него, черный, глубокий и мертвящий, был как облегчение.

Шорох шелка приблизился, дуновение розового масла и сандалового дерева.

– Не хочешь ли ты чего-нибудь поесть? Почти не притронулся ни к чему с тех пор, как вернулся.

Он искоса взглянул на Лилавати. Она была бледна, но причиной могло быть ее кобальтово-синее сари, бирюзовое свечение ее чоли. В больших ее глазах мерцала озабоченность.

– Оставь меня в покое, – сухо ответил он.

Лилавати помедлила, потом подошла на шаг ближе, робко коснулась его локтя.

– Это все из-за той белой нени, да?

Он отпрянул, взвился:

– Поди прочь с глаз моих!

Лилавати отважно выдержала его огнедышащий взгляд, на ее мягком лице обозначился след решимости.

– Она тебя заколдовала.

– Я сказал, поди прочь с глаз моих! – проревел он, готовый к прыжку и оскалив зубы.

В кротких глазах Лилавати тлел огонь, но она покорно опустила голову и удалилась, шорох ее сари, мягкий звук прикосновений ее босых ног к дереву был как волны, которые стекали по песку, и он снова смог дышать.

Лилавати стояла у комода и вытирала мокрые щеки. Дрожащими пальцами она раскрыла шкатулку с драгоценностями, подняла вставку и вынула из-под нее письмо. Твердая белая бумага была помята и захватана потными пальцами – она часто разворачивала и разглядывала листок.

Его принес посыльный, когда ее муж был в море. Письма никогда не приходили в Кулит Керанг, приходили только посыльные с устными сообщениями. Лилавати не умела читать; у нее не было ни времени, ни досуга сидеть на веранде с книгой, как это делал иногда ее муж.

Но она была уверена, что это письмо было от женщины, это она заключила по оживленному, почти чувственному почерку.

Спрятав письмо в складках сари, она заспешила прочь.

Пламя лампады дрожало и коптило, когда Лилавати упала на колени перед святилищем. Она любовно поправила свежие цветочные гирлянды, которые сегодня утром возложила на фигурки Шакти и Кришны, и отогнала мух, которые собрались полакомиться красивой раскладкой из риса, фруктов и разноцветных сладостей. Из металлической чаши в середине святилища она выгребла увядшие цветы и небрежно отбросила их в сторонку. Осторожно зажгла палочку воскурений и воткнула ее в жертвенные дары. Аромат сандалового дерева, лаванды и пачули распространился по комнате и проник ей в самую глубину души.

Лилавати достала письмо и поднесла его к пляшущему язычку лампады. Уголок письма затрещал и окрасился коричневым, потом черным, вспыхнул и взялся пламенем. Огонь алчно расползался по бумаге и начал ее пожирать, и Лилавати бросила горящее письмо в чашу.

Молитвенно сложив ладони, она склонила голову и просила богов, чтобы ее муж ночью снова возлег с ней и подарил ей еще одного ребенка. Возрожденную душу маленькой девочки, которая народилась в позапрошлом году и прожила всего несколько недель. В который уж раз она усердно попросила богов, чтоб размягчили каменное сердце ее мужа, чтобы она могла завоевать его для себя.

И она молила богов наконец-то разрушить чары той белой нени.

* * *

Море, в котором Кулит Керанг стоял на якоре, было в эту ночь маслянистым и вязким. На юго-востоке, вдали от портов острова, где швартовались и становились на якорь пароходы и шхуны.

Здесь было тихо и темно, на этом участке побережья, на котором люди давно спали, погасив последний огонек, потушив последний костер; и рыбацкие лодки снова выйдут в море лишь перед самым рассветом.

Закинув руки за голову, Рахарио лежал на койке и разглядывал игру теней, что развертывалась на потолке и на стенах от мерцающей лампы. В мускулах он чувствовал нетерпеливое жжение; он тосковал по открытому морю.

Наверху на палубе он слышал голоса матросов, которые проводили время в ожидании подходящего ветра, уже начинающего давать о себе знать. Еще немного – и они устремятся в море, словно гарпун в руке оранг-лаут, к звездам и дальше.

Внезапно голоса повысились до громких выкриков, до рева; послышался глухой удар, треск, и корабль задрожал.

Рахарио с проклятиями вскочил, схватился за кинжал и пистолет.

Матросы тоже ругались на чем свет стоит и махали кулаками в сторону приземистой тени, которая в серебряном свете звезд отчаливала от корпуса Кулит Керанга. То была китайская джонка, плавающая под темными парусами.