Враги. История любви Роман - Исаак Башевис-Зингер

Да, но куда бежать? Что именно надо делать? В моем положении что бы я ни сделал, я кого-нибудь погублю…»

Герман заметил Библию на полке рядом со своим стулом и взял ее в руки. Он так ослаб, что с трудом удержал книгу. Он пролистал Псалмы, вдруг ему захотелось помолиться и прочитать какой-нибудь псалом, как это делали в тяжелую минуту его отец, мать, дедушки и бабушки и кто знает, сколько поколений до него. Герман открыл книгу посредине, прочитанные слова оказались на удивление к месту: «Помилуй меня, Господи, ибо тесно мне; иссохло от горести око мое, душа моя и утроба моя. Истощилась в печали жизнь моя и лета мои в стенаниях; изнемогла от грехов моих сила моя, и кости мои иссохли. От всех врагов моих я сделался поношением даже у соседей моих и страшилищем для знакомых моих; видящие меня на улице бегут от меня»[148]. Он произнес эти слова и удивился: как получается, что эти стихи подходят для любых обстоятельств, во все времена, в любом состоянии духа? Почему они никогда не устаревают и не теряют актуальность? Ведь лучшая литература утрачивает силу и блекнет со временем…

Было смешно сидеть на вечеринке и читать Псалмы, тем более что этим занимался человек, так сильно опозорившийся… Герман постоянно оглядывался на дверь, опасаясь, как бы кто не зашел. Он, отступник, грешник и лжец, теперь читал псалом, со знанием дела, даже с напевом, как набожный еврей, верящий, что Бог слышит его. Так, наверное, читали псалмы в гетто, у газовых камер, у печей, в которых сжигали евреев. Да, но разве из этого следовало, что Бога нет? Это означало только, что жизнь не создана для наслаждений. Жизнь должна быть трагедией, испытанием, проблемой выбора, хождением по канату над пропастью преступлений и страданий.

Герман пролистнул несколько страниц и увидел стих: «Доколе вы будете налегать на человека? Вы будете низринуты, все вы, как наклонившаяся стена, как ограда пошатнувшаяся»[149]. Да, доколе? Как долго? Как долго ему, Герману, играть в эту игру? Нацисты играли детскими черепами, а он, Герман, играет сердцами взрослых людей.

Его охватил стыд за то, что он держал святую книгу своими грязными руками. Его губы, постоянно лгущие, оскверняли эти правдивые слова…

Дверь распахнулась, и Герман не успел закрыть Библию. Маша, должно быть, еще выпила. Она ввалилась в комнату, неся наклонно тарелку. Ее лицо было бледным, глаза блестели от гнева и насмешки. Она неуверенно поставила тарелку на подлокотник кресла и воскликнула:

— Чем ты занимаешься?! Читаешь молитвы? Ты, подлый лицемер!

— Маша, садись.

— Почему ты решил, что я хочу сесть? Может, я хочу лечь? А вообще-то я сяду к тебе на колени.

— Нет, Маша, не здесь.

— Почему нет? Он, конечно, раввин, но его квартира не синагога. Во время войны и в синагоге не стеснялись. Загоняли еврейских девушек в синагогу и…

— Это делали нацисты.

— А кто такие нацисты? Они тоже люди. Им надо было того же, что и мне, Яше Котику и даже раввину. Если дать еврейским мальчикам волю, они бы наверняка занялись тем же самым. В Германии после войны они якшались с нацистками. Нацисток покупали за пачку американских сигарет, за плитку шоколада или просто за центы. Ты бы видел, как дочери гитлеровских арийцев спали с мальчиками из гетто, как целовались и миловались с ними. А некоторые даже выходили за них замуж. Что же ты меня пугаешь этим словом «нацисты»? Все нацисты. Весь род человеческий! Ты тоже нацист. Нацист и трус, боящийся собственной тени…

И Маша рассмеялась, но тут же снова посерьезнела и сказала:

— Я слишком много выпила. Там стояла бутылка, и я наливала. Ешь, если не хочешь подохнуть с голоду.

Она плюхнулась на стул и достала из сумочки сигареты, но не могла найти спички.

— Что ты на меня так смотришь? — спросила она. — Я не буду спать с раввином.

— Что у тебя было с Яшей Котиком?

— Мои вши спали с его вшами…

— Я этого больше не вынесу.

— Ну, ты свободен. Иди к своей польке и обратно не возвращайся. А кто такая Тамара? Ответь же наконец.

— Моя жена жива. Она в Нью-Йорке.

— Это правда или ты просто треплешься?

— Это чистая правда.

— Ее же расстреляли.

— Она жива.

— И дети тоже?

— Дети нет.

— Ну, я свободна. Есть такая грязь, куда даже Маша не хочет соваться. А девка знает про нее?

— Она приходила ко мне в гости…

— Когда? А вообще-то мне все равно. Я думала, приеду в Америку, избавлюсь от грязи, но тут же вляпалась в самую глубокую лужу. Может быть, я говорю с тобой сейчас в последний раз, так вот, хочу, чтобы ты знал, что ты — величайший лжец, подлейший аферист, которого я когда-либо встречала. Довольно с меня жуликов и мошенников. Что ты теперь будешь делать? Возьмешь свою жену в служанки? Неплохая идея. Служанка будет рожать детей, а хозяйка варить ей бульончик. А ты наверняка отыщешь себе новую жертву…

— Я уничтожен…

Герман подцепил вилкой кусок чего-то, что напоминало пудинг, но, поднеся его ко рту, тотчас потерял аппетит. Сам запах еды вызывал в нем тошноту. Он переставил тарелку на соседний столик. Каждое движение давалось ему с трудом. Все тело болело, как у человека, который в разгар болезни пытается притворяться здоровым. «Мне надо бежать, бежать, — твердил мысленно Герман. — Но куда?» Он обратился к Маше:

— Помоги мне уйти отсюда. Я куда-то дел свое пальто.

— Где живет твоя жена? Я бы хотела с ней познакомиться. Хотя бы взглянуть на нее.

— Где-то в меблированных комнатах.

— Дай мне адрес и телефон.

— Зачем? Ладно, дам.

— Подожди, я возьму карандаш и бумагу.

Маша вышла, и Герман остался один. Странно, что, когда раскрылись все его секреты, ситуация запуталась еще больше. Он протянул было руку за Библией, но передумал. В этой книге нет ответа на его вопрос. Он был похож на один из тех народов, которым Бог запретил размножаться, потому что они слишком погрязли в разврате и раскаяние уже не могло их спасти. У души и у тела, видимо, существуют неизлечимые болезни, рак, который невозможно прооперировать. Единственное лекарство — смерть… «Да, смерть — это лекарство, — сказал себе Герман, — единственно возможное лечение всех болезней. Смерть — это божественная терапия».

Герман долго просидел без единой мысли, его мозг был одновременно пуст и полон. Он всмотрелся в занавеску, которую только сейчас заметил, пеструю, со складками, с рисунком из цветов, листьев и птиц. Трудно было понять, зачем вкладывать столько труда и идей в ткань, которая не служит никакой серьезной цели, не помогает выбраться из жизненных сложностей. «Это женский способ бежать от мира, — подумал Герман. — Они играют в это, как дети в свои игрушки, чтобы не замечать ужасов бытия. Они разглядывают витрины и болтаются по галантереям до последнего дня. После них остаются неоконченные вязания и вышивки…»

Вошла Маша с пальто и шляпой Германа в руках:

— Вот, ваше высочество.

— Спасибо тебе.

— Уходи и больше не появляйся. Да, так какой адрес у твоей жены?

Герман дал ей Тамарин адрес и телефон. Маша сказала:

— Если услышишь, что я умерла, не ходи на похороны. Это мое последнее желание…

VI

Когда Герман вышел на улицу и увидел, какая стоит погода, ему стало смешно. Это был смех, который обычно сопровождает провал. С Гудзона дул ураганный ветер, он бился о стены домов и свистел.

Хотя Герман только что вышел из теплой квартиры, холод пронизал его в считанные секунды. Он так и не поел и чувствовал себя легким и пустым. Сейчас, в час ночи, он не мог ехать на Кони-Айленд и потом идти пешком от Стиллвел-авеню до своего дома, между Мермейд- и Нептун-авеню. Он стоял у входной двери и боялся пошевелиться, чтобы ветер не подхватил его и не потащил к замерзшей реке, на ледяном покрове которой виднелись трещины и проруби.

«Ну, мне пришел конец», — сказал себе Герман. Были бы у него хотя бы деньги на отель! Но в заднем кармане брюк лежало не больше трех долларов. Цена на комнаты в отелях поднялась, нигде не переночевать за такую сумму, даже в Боуэри.

Герман снова удивился Провидению, своему противнику за шахматной доской. Невозможно было найти более подходящего времени для того, чтобы поставить Герману мат. Но может, это еще не конец? Может быть, ему следует вернуться к раввину и попросить денег в долг? Договориться с Машей, чтобы она взяла его с собой домой? Многие из гостей приехали на машинах, они наверняка подбросят ее. «Нет, лучше сдохнуть!» — пробормотал Герман.

Он направился к Бродвею. Там оказалось не так ветрено, холод чувствовался не столь остро, было светлее, чем на набережной. Герман увидел кафетерий. Когда он перебегал дорогу, его чуть не сбило такси. Водитель обругал его. Герман покачал головой и махнул рукой в знак извинения.

Герман ввалился в кафетерий, окоченев от холода и едва переводя дыхание. Здесь, при свете и в тепле, заранее накрывали столы к завтраку. Время словно сместилось: народ читал утренние газеты, завтракал глазуньей с жареной картошкой, французскими гренками и вафлями с сиропом, овсянкой со сливками, молочной манной кашей и сосисками. От запахов у Германа сжалось сердце.