Враги. История любви Роман - Исаак Башевис-Зингер

— Вы сидите здесь? Вас уже обыскались.

— Кто?

— Раввин, раввинша и так далее. Маша — красивая женщина, пикантная. Где вы их находите? Вы выглядите, уж простите меня, как болван.

Герман не ответил.

— Как вы все это проделываете? Я бы тоже хотел знать.

Герман сделал над собой усилие и заговорил:

— Мистер Пешелес, не завидуйте мне.

— Почему нет? Женщина в Бруклине приняла ради вас иудаизм. Здесь у вас красавица-жена. Тамара тоже, как говорится, хоть куда. Я ничего плохого не имел в виду, но я рассказал рабби Лемперту о польке, перешедшей в иудаизм ради вас, и он совершенно, как говорят, смешался. Он все-таки раввин и должен играть роль праведного еврея. Он сказал мне, что вы пишете для него книгу и все такое прочее. А кто этот актер? Я с ним не знаком.

— И я с ним не знаком.

— Кажется, он приятель вашей жены… Мир странен, да? Чем дольше живу, тем больше в этом убеждаюсь. И все же будьте поосторожней, в Америке к этим делам подходят серьезно. Годами вас не трогают, а потом вдруг начинают расследование, и конец. Был тут один мафиозо, у него собирался весь цвет общества — губернаторы, сенаторы и я не знаю кто. Он был с ними запанибрата. Здесь политика неотделима от мафии. Вдруг он начинает доставлять неприятности, его сажают в тюрьму и собираются выслать в Италию. Он из местной мафии, но кто знает, из какой группировки. Я вас не сравниваю, Боже упаси, но у Дяди Сэма закон — это закон. Мой вам совет: по крайней мере, не оставайтесь в этом городе. Ту, что приняла иудаизм, вы можете легко перевезти в Филадельфию или в Балтимор. Раз уж вы, по вашим словам, коммивояжер, вы можете с тем же успехом ездить продавать книги в Нью-Йорк. И разберитесь с Тамарой. Она настрадалась, потеряла семью. Зачем водить ее за нос? Я пытался ее просватать, тут все и открылось. Она рассказала мне, что она ваша жена. Это, конечно, секрет, я никому не расскажу…

— Я не знал, что она жива.

— Она публиковала объявления в газетах через «Джойнт» или через «Хиас»[145]. Так она сказала. Вы, конечно, газет не читаете, да? Я догадался. Мне достаточно взглянуть на человека, чтобы понять, с кем я имею дело. Для моего ремесла это важно. Я смотрю на клиента и знаю, собирается ли он покупать или просто ваньку валяет, будет вносить плату или придется с ним расставаться. Как я это понимаю? Когда госпожа Шраер рассказала мне о вас, я подумал: пойдем-ка посмотрим на его товар. Я прихожу и вижу такую сцену: Тамара на кухне, другая — как ее зовут? — принявшая иудаизм — в гостиной, третья звонит по телефону. Чистый спектакль! Как бы вы это назвали? Случайностью? Такие случайности происходят со мной каждый день. Я, конечно, словно с неба сваливаюсь, но, как говорится, заезжий гость видит за версту. Я и с мистером Торчинером познакомился, он говорит, что он бывший муж вашей жены. Все сворачивается в один клубок. Почему она ушла от него? Он вполне симпатичный мужчина.

— Где вы с ним познакомились?

— Он здесь, на вечеринке. Раввин меня представил ему. Потом он подвел меня к вашей жене. В Европе если уж разводились, так разводились, а здесь разводятся и остаются приятелями. Однажды меня пригласили на вечеринку, я прихожу и встречаю там прелестную женщину. Коротко и ясно. Она оказалась бывшей женой хозяина. Нынешняя жена была там же, обе целуются в губы. Потом пришел друг бывшей жены, болван. Можете себе такое представить в Радоме или в Люблине? Его бы побили камнями. И потом никто никого не ревнует, сегодня ты, а завтра я. Моя мама, да покоится она в мире, говорила по этому поводу: «Такой вот компот!» Да, но вы, как я слышал, ученый человек, и все такое прочее. Когда и как вы так освоились? Я живу в Америке уже больше тридцати лет, но по сравнению с вами остаюсь местечковым евреем…

— Вы не знаете, где мне найти мое пальто? — спросил Герман. — Кто-то забрал его. Я хочу пойти домой, но не могу найти пальто.

— Даже так? Женщин вы находите без труда, а пальто найти не можете? Вы, надо полагать, тоже неплохой актер. Ничего, не украдут ваше пальто. Пальто, должно быть, сложили в спальне. В Нью-Йорке ни у кого нет места в коридоре, чтобы вешать одежду гостей. Но что за спешка? Вы же не уйдете без жены? Я слышал, она только что получила хорошую работу у нашего раввина. Вы курите?

— Иногда.

— Закурите. Это успокаивает нервы.

Мистер Пешелес вынул золотой портсигар и зажигалку, которая тоже выглядела как золотая. Сигареты, должно быть, были импортными, они выглядели короче американских, с позолоченными фильтрами. Он сказал:

— Кстати, зачем волноваться о будущем? Никто не знает, кому принадлежит будущее. Если не сегодня, то, значит, никогда. Что осталось от имущества европейских евреев? Горстка пепла…

Мистер Пешелес закурил и выпустил дым изо рта и из ноздрей. В одно мгновенье его лицо стало старым, печальным и изможденным. Под глазами появились мешки. Казалось, он размышлял о несчастье, которое знакомо только людям, его пережившим, и которому нет и не может быть утешения.

— Посмотрю, что там делается…

И мистер Пешелес показал пальцем на дверь.

V

Пешелес ушел. Герман сидел согнувшись и прислушивался к собственному телу. Физические силы возвращались к Герману, а вместе с ними возвращалась боль, не физическая боль, а духовное истощение, чувство стыда и отвращение к самому себе. Его снова стало мутить. Поскольку желудок был пуст, ему захотелось выплюнуть собственное нутро. Вспомнилось выражение: «Желчь в голову ударила». И правда, он был полон горечи, физической и духовной. Ему хотелось плюнуть себе в физиономию.

Герман вспомнил, что еще недавно он принял праведное решение вернуться к Богу, но, как это бывало со всеми остальными решениями, он следовал ему всего день-другой. Он разыграл комедию для себя и для Ядвиги, и все осталось, как прежде: вранье, притворство, мнимые путешествия, ложные клятвы. Чтобы вести такую безумную жизнь, он должен был постоянно прибегать ко лжи. И вот нарыв прорвался. Германа могут в любую минуту выслать из страны. Маша уходит от него. Тамара исповедалась какому-то проходимцу. Он, Герман, останется без куска хлеба. Убить себя? Даже на это ему не хватит смелости.

Пока Герман сидел и подводил жизненные итоги, ему пришло в голову, что лучшим временем в его жизни были те три с половиной года, которые он провел у Ядвиги на сеновале. Ему постоянно грозила опасность, он мучился из-за физического дискомфорта, но за эти почти тридцать месяцев он никому не причинил зла, никого не обманул. В каком-то смысле он отдыхал. Может быть, это и есть выход? Однако весь человеческий род не может прятаться на сеновале, кому-то нужно косить сено, кому-то нужно строить сеновал…

Герман вспомнил кантовское определение морали: поступать так, чтобы поступок становился правилом, аксиомой. Может ли побег и отдаление от мира стать аксиомой? Бред! Полный бред!.. Но в действительности все религии в той или иной мере предписывали уход от того, что современный человек называет реальностью. Смотреть в глаза реальности… А разве евреи эпохи Второго Храма, евреи из гетто, евреи Шулхан Аруха и нравоучительных книг не бежали от так называемой реальности? Разве они не закрывали глаза, чтобы не видеть женщин, не затыкали ушей, чтобы не слышать женский голос, не избегали театров, цирков, ресторанов, армии, парадов, политики, газет, светских книг и всего прочего, что не является жизненно необходимым? Разве не бегут от этой реальности миллионы монахов, монашек и последователей разных религий и сект? Разве стены домов, двери, одежда, которую мы носим, ставни на окнах не являются средством отдалиться, пусть ненадолго, от этой действительности? Разве сон — это не используемое всяким живым существом средство отдохнуть и спрятаться от реальности?

«Я не могу смотреть в грязную физиономию реальности. В этом правда, — говорил себе Герман. — Такие, как я, должны где-нибудь засесть: на сеновале, в синагоге, в укрытии. И не важно, верю я при этом или нет, надеюсь на спасение или нет, главное, я остаюсь внутри, даже заболевая, деградируя, сходя с ума. Я и так совершаю безумные поступки. Нет сомнения в том, что мне надо спрятаться. Вопрос только, где? В тюрьме было бы неплохо, если бы дали отдельную камеру. Тех, кому не устоять перед искушениями, нужно физически оградить от искушений. Деды делали это с помощью бороды и пейсов, с помощью бесчисленных законов, барьеров и запретов, которыми они сковывали себя, особой одежды, собственного языка — есть тысячи разных средств для отдаления от мира и изоляции. Еще Моисей понял, что еврей может существовать, только отгородившись от соседей. Суть Торы — во фразе „И по установлениям их не ходите“[146]. Валаам назвал евреев „народ, живущий отдельно“[147]. То, что справедливо для евреев, может оказаться справедливым и для всех других народов и культур.