Большая Засада - Жоржи Амаду

Сквозь волосы, падающие на лицо, Бернарда следила за блуждающим взглядом Жасинты. Против света глаза казались пустыми, слепыми. Корока вернулась к шитью, и литания продолжилась:

— Кабы она спросила, я бы растолковала. Надо было только сказать: «Жасинта, как сделать так, чтобы не забеременеть?» И что, разве она спросила? Тогда бы она тут не сидела, не зная, кто отец ребенка.

Корока начала штопать нижнюю юбку, снова бросила косой взгляд на раздувшийся живот проститутки и сказала уже помягче:

— Ну, это тоже не повод киснуть. Я знаю рецепт одного снадобья из листьев, которые добывают тут в зарослях. Это верное снадобье — все как рукой снимет. Нужно только выпить, и в тот же самый день, через несколько часов, все наружу выйдет, одним махом — даже следа не останется. Его надо пить в воде, когда купаешься. Я этому научилась у покойной Кремилды, которая залетала через раз, от каждого чиха, — она этого не хотела, просто такая уж она была. Впрочем, сколько беременностей — столько и выкидышей.

Она посмотрела девочке в глаза: это была ее товарка по дому и по ремеслу, такая молоденькая — и без капли разума. Корока не могла допустить такое сумасбродство:

— Я с тобой говорю — ты меня слушаешь? Я ведь тебе в бабушки гожусь. Я прямо сегодня сварю снадобье, оно гадкое на вкус, но прочистит хорошенько. Выпей ближе к вечеру, и завтра проснешься с пустым брюхом. Ты слышишь меня?

Бернарда подняла голову, откинула волосы назад и, наконец, встретила взгляд неумолкающей Короки:

— Вы уж меня простите, но я не буду пить никакого снадобья, чтобы очистить живот. Не надо вам ходить в лес за листьями — не стоит труда. Я знаю, что вы хотите как лучше, вы помочь мне хотите. Только я забеременела, потому что захотела, а вовсе не из-за невежества. Как же я тогда не залетела, когда отец спал со мной? Я не хотела от него ребенка. Когда отец раздвигал мне ноги, я запирала свое тело.

— Ты ничего не чувствовала с ним?

— Можете не верить и думать, что я вру. Поначалу я бесилась, плакала, а потом даже это прошло. — Она дернула плечиком, будто отгоняя прошедшие горести. — Даже вспоминать не хочу, сейчас уже это все не важно, кроме ребенка, которого я ношу. Я забеременела, потому что хотела, и рожу его, никто меня не остановит. Никто в целом свете.

Она потянулась, сложила руки на животе, еще больше выпячивая его, потом взяла руку Жасинты и поцеловала.

Тут уж никакое снадобье не поможет. Корока кивнула в знак согласия. Она разгадала эту шараду, и причины для язвительного выговора исчезли — уксус стал медом в ее словах:

— Вижу. Это его ребенок, так ведь?

Не нужно было произносить имя, чтобы Бернарда поняла, о ком говорит Жасинта. На губах ее расцвела торжествующая улыбка:

— Это от крестного, да, вы угадали. — Она подняла голову, отбросила гонор и строптивость, волосы разметались по плечам, пряди развевались от легкого ветерка. Корока видела ее — довольную, залитую солнечным светом. — Чего я еще могу хотеть, чего еще просить у Бога? Только чтобы родился человек, похожий на него.

— Да они все на него похожи. И те, что от Зилды, и те, что на улице.

— Мой будет просто копия — и лицом, и повадками, — такой же гордый!

Каждая живая душа, даже самая жалкая и нищая, самая несчастная и одинокая, имеет право на свою долю радости. Нет судьбы, в которой есть только горечь. И не важно, чего это стоит. Жасинта сама заплатила безумную цену за простой каприз, за зов желания. И никогда не пожалела об этом, даже когда исчезли радость и возбуждение и пришло одиночество, серое и кислое. В конце концов, что еще может дать жизнь, кроме тоски и томления, страданий и счастья, которые несет любовь? Игра стоит свеч: какой бы высокой ни была цена, все равно выйдет недорого.

— В этом мире ничто не дается бесплатно, за все надо платить. Бывает, что и жизнью — я такое видала. Если ты забеременела, потому что так хотела, никто не может вмешиваться и осуждать. Только потом не жалуйся, терпи молча.

— Жаловаться? На что? Скажите, на что? Вы что, не видите — я же с ума сошла от счастья!

Гордое сердце веселится без удержу, ветер в голове свищет.

— Эх ты, ветер у тебя в голове, тебе же надо подготовиться к родам. Даже дикие звери к такому готовятся.

— Я хотела подождать и ближе к делу с вами договориться.

— Лучше прямо сейчас разом все обсудить. Где рожать будешь? В Такараше? В Итабуне?

— Да здесь и буду.

— Здесь? Ты что, совсем умом тронулась? Здесь даже повитухи нет, чтобы принять роды.

Бернарда снова улыбнулась:

— Как нет? А вы?

— Я? — Слова застали Короку врасплох, она удивилась, испугалась, вздрогнула: — Я много чего в жизни делала, ты даже представить себе не можешь, даже за больными оспой ухаживала. Но роды никогда не принимала.

— Ну так приготовьтесь принять мои.

Старуха замолчала. Она видела роды много раз — случалось, даже помогала повитухе, когда наступало время чуда, принося таз, воду, тряпицы. Повитухи — они как королевы: все знают, все понимают, ходят павами, зря руками не машут, говорят веско. В селениях их почитают, в их руках высшая власть. Она снова заговорила сдавленным, неожиданно хриплым, утробным голосом:

— Ты действительно хочешь, чтобы я приняла твоего ребенка? Ты думаешь, я могу принять роды? — Она отложила в сторону нитку с иголкой и тряпки, которые нужно было починить.

— Вы, если захотите, можете сделать все, что угодно.

— Принять роды, помочь ребенку родиться, ах боже праведный! — Корока посмотрела на свои худые костлявые руки. — А может, и так!

— После того как я рожу, мы породнимся.

— Мы уже породнились, еще со времен Сан-Жуау, ты не помнишь? Мы породнились в радости, а теперь породнимся на жизнь и на смерть.

Она покачала головой, окончательно обрекая себя:

— А ведь я хотела убить это создание, прежде чем оно родится. Вот дура старая!

Они обе тихонько рассмеялись, две проститутки, которые в начале лета грелись на солнце на пороге деревянного дома в селении под названием Большая Засада. Этот свободный, легкий смех старухи и девочки был подобен ветерку; шевелившему кроны деревьев, морщившему поверхность воды. Это был смех чистого счастья.

2

— Это может быть только здесь, — произнес Амброзиу, остановившись.

На обоих берегах реки простиралась равнина, окруженная обрывистыми холмами. Левый берег, совершенно необитаемый, был покрыт низким кустарником и густой ползучей растительностью. На правом берегу виднелись вдалеке хижины, разбросанные как бог на душу положит, а поближе — домишки, выстроившиеся вдоль дороги. Выделялись считанные дома с черепичной крышей, из дерева и из соломы, и большой амбар, стоявший в чистом поле.

— Правду тот человек сказал — красиво, — прошептал старик.

— Капитан, — поправила его старая Ванже. — Он сказал, что капитан. Капитан Натариу.

Старик Амброзиу, старуха Эванжелина, которую все называют Ванже. Морщинистые, высохшие, седые: ему было слегка за пятьдесят, а ей и того меньше. Два старых пахаря, изгнанных со своей земли, они искали несколько саженей, чтобы сеять и жать для себя и на себя. Они вглядывались в возвышавшийся перед ними девственный лес, могучий, древний. Ничейная земля — нужно только прийти и взять. А может, это снова обман, подлое притворство? Но почему этот человек, капитан, должен был лгать? Ужас остался там, далеко, в Сержипи. Что было — то прошло.

Динора с ребенком на руках держалась поближе к Ванже. Она обернулась и улыбнулась мужу, Жуау Жозе, которого называли Жаузе. Странствование окончено, они наконец-то смогут положить на землю свои скудные пожитки, поставить дом. Она думала, что никогда больше они не обретут покой, не найдут землю, которую можно засеять, где можно разводить кур и свиней. Растить сына, забеременеть снова. Она боялась, что ребенок умрет в дороге, у нее на руках: он был хилый и только стонал потихоньку — у него не было сил, чтобы плакать.

Муж сделал шаг вперед и встал между женой и матерью. Он ответил на улыбку подруги, легонько коснувшись пальцами ее усталого лица. Он, Жуау Жозе, разучился улыбаться. До того, что произошло в Мароиме, — это было вчера или много лет назад? — Динора заполняла дом песнями, ее лицо было красивым, глаза живыми, она была радостной, звонкой как колокольчик. Ночью, в объятиях друг друга, они вместе смеялись и вздыхали.

Грубые пальцы, мозолистая грязная рука. Неожиданная ласка коснулась не только лица Диноры. Робкая улыбка на пересохших губах стала шире. Целебный бальзам пролился на раны — явные и тайные, снаружи и внутри. Кончики пальцев коснулись всех фибр ее души — чудесное средство, ненасытный огонь. Динора почувствовала, как возрождается, вновь становится женщиной для труда и любви.

Красота окрестностей не заслоняла бедности местечка. Жаузе угрюмо пожаловался: