Бойцы Сопротивления - Николай Пронин

Я говорю, что мне пора уходить. Солнце уже поднялось совсем высоко; меня не покидает мысль о том, что именно сейчас кого-то из моих друзей пытают в этой проклятой тюрьме.

Они прощаются со мной и уходят первыми; я провожаю их взглядом, а потом выхожу на дорогу, ведущую в горы.

Единственное, что я могу теперь сделать за эти четыре часа пути, — вновь и вновь обдумывать операцию, но мои мысли зачастую сбиваются и принимают совершенно неожиданное направление.

Приходит в голову мысль о несоответствии между рекомендациями руководства партизанским движением в Италии и нашей реальной деятельностью.

В соответствии с их инструкциями мы должны заниматься лишь подготовкой людей к тем дням, когда должно будет произойти решительное наступление союзников, и вести агитацию для того, чтобы к этому времени можно было поднять всеобщее восстание; совершенно не рекомендуется устраивать вооруженные нападения на хорошо обороняемые пункты.

И тем не менее мы объединяемся в сравнительно небольшие группы для уничтожения итальянских фашистов, которые организуют частые расстрелы, вешают партизан, уничтожают мирное население. Устраиваем взрывы на дорогах для нарушения нормальной работы тыла — военных заводов и оружейных мастерских.

А как же иначе? Ждать — это погубить все движение Сопротивления.

Я уже добрался до первого часового; еще через полчаса я буду около нашей казармы. Оказав пароль, прохожу дальше. Ожидающие меня явно озабочены. Уго выходит навстречу, он, наверное, увидел меня еще тогда, когда я пересекал Ардо. Пока мы проходим последний участок пути от первого часового до нашей казармы, я рассказываю ему о несправедливом, с моей точки зрения, предложении освободить только Мило.

Партизаны встречают меня шумными приветствиями, но я вижу в глазах у каждого невысказанный вопрос; чувствуется всеобщее напряжение и тревога, но никто не решается задать прямой вопрос, о чем был разговор. Я сажусь на большой и прохладный камень белого цвета и держу в руке кусок хлеба; почему-то именно сегодня опять страшно разболелись зубы, пожалуй, никогда еще так не болели.

Невдалеке пасется мул; я решаю, что мы возьмем его с собой, он еще молодой, и, как считают некоторые, у него мясо довольно мягкое, поэтому если не удастся его использовать для перевозок то он пригодится нам в жареном или вареном виде. Честно говоря, никогда не сказал бы, что его мясо может быть вкусным или мягким…

Зову Уго, и мы уходим с ним на сеновал. Роюсь в моем вещевом мешке, который одновременно выполняет у меня функции архива, секретера и шкафа для белья; он до отказа набит. Здесь книга по теоретической механике, веревки, краткое руководство по взрывам различных типов мостов, фотографии друзей, павших в боях или казненных в застенках, дневник, одеяло, печать бригады, несколько листов бумаги, ручка и множество других крайне необходимых вещей. В этом маленьком «складе» нахожу бережно хранимую в полном смысле драгоценность — геотопографическую крупномасштабную карту окрестностей Беллуно.

Я рассматривал ее уже столько раз, что сразу же нахожу изображение тюрьмы Бальденич и ведущие к ней улицы. Делаю отметки на перекрестке и прошу позвать Нази, партизана из Одерцо, показываю ему перекресток и говорю, что назавтра после наступления темноты он туда должен привести два больших грузовика которые мы реквизируем для своих целей. Советую ему быть предельно осторожным и предупредить владельцев грузовиков, чтобы они не заявляли в полицию о пропаже по крайней мере два дня. Нази уходит, я прошу позвать Лино. Это чрезвычайно живой и способный парень, у него хорошая интуиция и сообразительность, кроме того, в данных обстоятельствах у него еще два очень важных преимущества: он родом из Беллуно, и у него там живет невеста.

Не успел я найти на карте шоссе Беллуно — Понте, как он сам показал на вход в тюрьму, поэтому мне оставалось только дать ему два распоряжения: завтра вечером до начала операции он должен прийти туда со своей невестой и пробыть там (Некоторое время. Когда к тему подойдут двое наших, он должен сообщить им сведения о перемещении охраны.

— Постарайся быть как можно осторожнее. Своей невесте скажи, что тебе это место нравится больше всего своей романтичностью, — добавил я, улыбаясь.

(Этот храбрый парень Лино был схвачен вместе с тремя другими партизанами и повешен на фонаре на площади в Беллуно, а его невесту заставили смотреть на казнь жениха…)

Теперь было самое время заняться непосредственной подготовкой к операции, однако только я собрался подняться, как ко мне подошел Николетто, мой заместитель, и заговорщицки произнес:

— Карло, в тюрьму должен пойти и я.

— Кто тебе сказал об этом?

— Никто. Я просто хочу тебе сказать, что если мы туда пойдем, то должен пойти и я. Ты ведь знаешь, кто должен туда пойти, чтобы освободить старика Баикьери и комиссара Бьянки?

— Если мы туда пойдем, то пойдем вместе!

Зову Далле Донне и (приказываю ему собрать всех людей, у которых есть немецкое обмундирование. Для выполнения операции нам нужно тридцать человек с «неитальянскими» чертами лица.

И я уже решил, кто пойдет со мной, но хочу, чтобы товарищи быстро выполнили мой приказ, и делаю вид, что решать будем вместе.

Через несколько минут Далле Донне собрал около пятидесяти партизан, которые были одеты в форму немецких солдат или хотя бы имели часть обмундирования, и приказал тем, кто остается на нашей базе, отдать свою форму будущим участникам операции. Я напомнил тем, кто готовился к операции, что у них должно быть немецкое оружие. Восемь немецких мундиров, добытых во время операции около Босконы, решили взять с собой. Я тщательно осмотрел каждого из товарищей, чтобы ни одна деталь одежды не выдала их.

И вот мы уходим все дальше и дальше от нашей казармы, сопровождаемые взглядами товарищей, которые пели «Бандьера росса» и в прощальном приветствии вскинули кверху руки со сжатыми кулаками.

Честно говоря, я не пел и не поднял сжатый кулак, даже не повернулся, чтобы посмотреть на оставшихся товарищей. Тревога об исходе нашей операции уже охватила меня. Судьба моих спутников и тех, кого мы хотели освободить сейчас, во многом зависела от нашей находчивости, военной хитрости и хладнокровия.

Я старался ускорить спуск по склону, так как темнота все сгущалась, гасли последние лучи заката, в то же время мне казалось, что чем дальше мы уйдем от оставшихся товарищей, тем быстрее утихнет во мне это почти ребяческое возбуждение. Позади я часто слышал смех, сопровождавший чье-то падение, или беззлобное переругивание, если кто-либо сбивал строй, споткнувшись или зацепившись сапогом за камень.

Спустя немного времени мы оказались возле мастика через Ардо, шаткого и узкого, без всякого ограждения по бокам, а внизу уже с трудом различалась покрытая пеной поверхность воды.

Благополучно перебравшись через Ардо, мы начали подниматься по тропинке, разорванной глубокими обрывами на несколько сотен метров; эту тропинку можно было бы назвать «тропой надежды». Каждый раз, когда мы проходили по ней, кто-нибудь громко высказывал свою сокровенную мысль, относившуюся к прошлым воспоминаниям или к будущему. В этот вечер Мик, один из наших ребят, родом из Южной Африки, вслух заметил, что хорошо было бы, если бы кто-нибудь из его деревни не по рассказам, а лично познакомился бы с такой дорогой.

Николотто постоянно следил за настроением товарищей, поддерживал дух людей. Прошло еще немного времени, и мы увидели огоньки деревушки Казе Бартот.

Вся деревня была погружена в глубокую тишину, но на звук наших шагов открылись некоторые двери, и мы услышали голоса жителей, называвших наших товарищей по именам.

Не убавляя шаг, мы отвечаем на приветствия: двери одна за другой снова закрываются, и вскоре Казе Бартот остается позади. Теперь мы находимся примерно в полукилометре от центра Больцано ди Беллуно, через который проходит шоссе, ведущее в глубь долины. Мы спускаемся по небольшой дороге вроде проселка, идущей слева от шоссе, и добираемся до стоящего на ровном участке небольшого домика, почти со всех сторон опоясанного верандой.

На лай собаки, спрятавшейся в кустах около дома, появляется человек с морщинистым лицом и рыжеватыми волосами, слабо освещенный светом керосиновой лампы, и прислоняется к столбику веранды, всматриваясь в темноту, пока я не выхожу в золу света колеблющегося пламени лампы. Это и есть Совилла, он живет у скал, расположенных вдоль берега Ардо, сжимающих русло реки в узкий проток, не больше метра; камнем из этих скал обтачивают и шлифуют лезвия и различный инструмент, а также используют для всяческих поделок. У Совиллы крепкие широкие ладони с растрескавшейся мозолистой кожей. Всю жизнь он не расстается с резцом и молотком — орудиями тяжелого труда каменотеса. За пятьдесят лет кожа его стала неотличимой по цвету от цвета скал его родной земли. Он Человек честный, надежный, истинный социалист.