Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

о себе. Я намеренно избегаю разговора о том, что всегда составляет счастье существования даже в условиях тоталитарного общества: о птичках, девушках, милых семейных отношениях, удачах, т. е. о том, с чем любая власть справиться не может. У советских писателей, даже самых талантливых, нет полноты такой возможности.

Усталость к концу конференции объясняется не только интенсивной интеллектуальной работой. Не менее насыщенным оказалось и общение за пределами академической программы. Из воспоминаний Ольги Матич:

Разумеется, для писателей встречи со старыми друзьями и общение друг с другом были не менее важны, чем собственно конференция, и всем были по душе вечеринки, на которые мы ездили на арендованных автобусах. Денег на них оставалось немало, поэтому устраивались они в дорогих ресторанах; в «Кафе Монэ» даже были танцы: писатели плясали с местными прекрасными дамами; для прощального приема мы арендовали роскошный особняк Грейстоун в Беверли-Хиллз, построенный в 1920-е годы известным нефтяным магнатом и меценатом Эдвардом Дохини на холмах над Лос-Анджелесом.

Когда читаешь о плясках мастеров слова с местными чаровницами, в сознании всплывают массолитовские сцены в романе Булгакова. Атмосфера всеобщего праздника обошла лишь Довлатова…

Читавшие «Филиал», конечно, помнят эпизод в гостинице. Далматов пьет чай и думает о том, чем можно заняться вечером:

Перспективы были неопределенные. Панаев звал к своим однополчанам в Глемп. Официально всех нас пригласили к заместительнице мэра. Были даже разговоры о поездке в Голливуд.

Можно было отправиться в ресторан с тем же Лимоновым. А еще лучше – одному. В расчете на какое-то сентиментальное происшествие. На какую-то романтическую случайность.

Судьба предложила другой вариант. Не самый лучший:

И тут в дверь постучали.

– Войдите, – говорю, – кам ин!

…В общем, я ждал, что произойдет какая-то неожиданность. Недаром я испытывал чувство страха. Недаром у меня было ощущение тревоги. Не случайно я остался в гостинице. Явно чего-то ждал. И вот дождался…

На пороге стояла моя жена. Вернее, бывшая жена. И даже не жена, а – как бы лучше выразиться – первая любовь.

Короче, я увидел Таську в невообразимом желтом одеянии.

Тася легко идентифицируется как Ася Пекуровская, первая жена писателя. Как изящно писали раньше: «Прошлое настигает героя и не отпускает его». Далматов с мельчайшими подробностями вспоминает историю своей несчастной любви. Характерно, что писатель подчеркивает, что Тася «не жена», хотя Довлатов и Пекуровская состояли в браке с 1962 по 1968 год. Эти даты весьма условны, вспомним, что в 1966 году рождается Катя, старшая дочь писателя, когда Довлатов состоял в фактических семейных отношениях с Еленой Ритман. Звучит это как выписка из акта о гражданском состоянии, но за этим скрываются драматические повороты биографии писателя. Брак с Пекуровской закончился отчислением из университета и уходом в армию. Герой повести получает недельный отпуск и приезжает в Ленинград. Бывшие однокурсники стесняются с ним общаться, он выходец из мира, который им чужой. Нужно выразить сочувствие по поводу несправедливости жизни, но как это сделать, никто не знает. Общение складывается из чувства неловкости и пауз. Но для армейского отпускника самое главное, ради чего он приехал, впереди:

Я зашел в кондитерскую, чтобы позвонить Тасе из автомата. Я знал, что рано или поздно это сделаю.

К телефону подошла домработница, которая меня не узнала. Через минуту я услышал стук высоких каблуков и говорю:

– На тебе коричневые туфли с пряжками. Те, что мы купили в Гостином дворе.

Тася закричала:

– Где ты?

– Хочешь меня видеть?

Наступила пауза. Может, она думала, что я звоню с Камчатки?..

– Милый, я сегодня занята… Ведь ты надолго?

– Нет… Веселись, развлекайся… Я жалею, что позвонил.

– Я же не знала… Ну, хочешь, поедем со мной? Только это не совсем удобно. Поедем?

– Нет.

– Ты милый, родной. Ты мой самый любимый. И мы еще увидимся. Но сегодня я занята.

Писатель не разоблачает Тасю, обвиняя ее в бессердечии и эгоизме. Но диалог хороший. Продолжился он через много лет в отеле «Хилтон»:

– Ты – моя единственная надежда. Жизнь кончена. Иван женился. У меня нет денег. И к тому же я беременна… Могу я наконец зайти!

Через минуту из уборной доносилось:

– Я приехала к Ваньке Самсонову. Но Ванька, понимаешь ли, женился. На этой… как ее?..

…………………………………………

Я спросил:

– Откуда?

– Что – откуда?

– Откуда ты приехала?

– Из Кливленда. Вернее, из Милуоки. Я там читала курс по Достоевскому. Услышала про ваш дурацкий форум. И вот приехала к Самсонову. И выясняется, что он женился. А я, представь себе, беременна.

– От Ваньки?

– Почему от Ваньки? Я беременна от Левы. Ты знаешь Леву?

– Леву? Знаю… Как минимум троих.

– Неважно. Все – один другого стоят… Короче, я обожаю Ваньку. Ванька сказал, что устроит меня на работу. Он женился. Кстати, ты знаком с этой бабой? Ей, говорят, лет двести.

– Рашель, извини, на два года моложе тебя.

– Ну, значит, сто. Какая разница?.. Мне Лева говорит – рожай. Его жене недавно вырезали почку. Деньги кончились. Контракт со мной не продлевают. Ванька обещал работу. Ты моя последняя надежда.

Довлатов, как я говорил в начале книги, очень часто и с нескрываемым удовольствием рассказывал в художественных текстах и письмах о невозмутимости/равнодушии своей жены Елены. Он сравнивал ее с парижским метром, мог пройтись по манере одеваться. Из письма Игорю Смирнову от 15 мая 1985 года:

В частности, свою жену Лену я уважаю за то, что она одета здесь так же посредственно, как и дома.

В письме к Тамаре Зибуновой от 27 декабря 1982 года:

Лена не меняется, она сдержанная, равнодушная, очень добросовестная.

Предположу, что писатель кокетничает, соединяя запятыми совсем разные определения. Равнодушие и сдержанность – все же разнородные, несовпадающие явления. И здесь с «равно» более подходит иное слово и состояние – равновесие. В психологическом плане Довлатову было комфортно с женой. Ее равнодушие оттеняло мятущуюся натуру первой жены писателя. Изматывающее непостоянство Таси – одна, пусть и не главная из причин человеческой неуверенности Довлатова. Ее появление, точнее, вторжение в номер героя – напоминание судьбы о хаосе и боли прошлой жизни, следы от которой так до конца и не стерлись. Быть может, служба в лагерной охране в какой-то степени сгладила боль, после крушения семьи одновременно став предметом первого настоящего писательского