Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

много литературных имен, но имя Коржавина было среди самых громких. Его стихи не печатали, а они были широко известны. Многие люди перепечатывали его стихи на машинке, переписывали от руки и выучивали наизусть. Это была настоящая и самая достойная поэта слава. Слово «самиздат» придумал Николай Глазков, но я не помню в то время ни одной рукописи, которая ходила бы в самиздате так же широко, как стихи Коржавина. Стихи Коржавина для целого поколения были огромным событием…

Там еще много о вкладе Наума Моисеевича в русскую поэзию, вплоть до «сидел в тюрьме», что можно и нужно пропустить. Интересно, что в мемуарах Войнович предлагает несколько иную версию своего выступления:

Мандель понес всех: и устроителей, и участников, и подверг сомнению вообще полезность таких конференций. Мне стало жалко денег, которые я ему пожертвовал, и было неудобно перед устроителями, которых я упрашивал пригласить его. Я даже выступил как-то, его пожурил.

Как видим, трудно назвать это «пожурил», даже «как-то».

Беда в том, что «вскинул брови» и сам Коржавин в стиле Рувима Ковригина:

А теперь… Теперь я должен заявить, что я требую себе больше времени, потому что мне достаточно времени не давали, а меня атакуют. Я вообще единственный поэт, которого здесь касаются. В принципе, здесь идет дипломатия, и только в отношении меня она нарушена. Я бы хотел говорить о недостатках данного совещания, ибо это недостатки американской русистики вообще. Вот тут Цветков сильно жалуется, что мое имя помещено в каких-то каталогах.

Снова пропускаем пространные рассуждения, понятные только самому оратору. Ну и ответка за «второразрядную продукцию»:

Я говорю сейчас резко, но я не отношусь к Цветкову так плохо, как может показаться. Когда он появился, я к нему отнесся как к способному мальчику, у которого, повторяю, стихи пока не выходят.

Достойно.

Нескрываемая борьба амбиций свойственна сообществу любых творческих людей. Русские писатели не исключение из правил. Напротив, они остро и глубоко переживают свою избранность и уникальность. Войнович не без удовольствия вспоминает:

Особых симпатий друг к другу участники конференции не испытывали. Алешковский, напав на Лимонова, сказал, что его книги достойны только того, чтобы ими подтираться.

Резкие слова автора «Николая Николаевича» в адрес создателя «Эдички» объясняются достаточно рационально. Оба писателя пытались привлечь внимание немногочисленной читающей публики «шоковой стратегией». Но Лимонов сумел поднять планку «оскорбление общественной морали» намного выше уровня книг Алешковского. При этом и в художественном отношении Лимонов оказался интереснее. На фоне «Эдички» монотонно матерящиеся персонажи Алешковского выглядят несколько провинциально и скучновато.

Не забывает Войнович, конечно, и себя. Советский Союз он покинул в конце 1980 года и еще испытывал некоторые иллюзии относительно своего писательского положения в западном мире. Напомню, что в США он прибыл для участия в писательском туре, устроенном настоящим американским издательством. С явным самодовольством он пишет:

Никаких симпатий участники друг к другу не испытывали. Юз Алешковский, Юрий Милославский и Саша Соколов не могли пережить того факта, что публика меня знала больше, чем их. Прямо в лицо мне сказать не решались, но за спиной брюзжали, что то, что я пишу, вообще не литература, а внимание к себе я ловко привлек исключительно своим расчетливым диссидентством.

Тогда он еще не понимал, что эффект новизны быстро проходит. Эмигрантская публика количественно ограничена. Для западного читателя русский писатель должен быть диссидентом и «жертвой ГУЛАГа». Эстетически, в чисто писательском отношении он никому не нужен. Исключение – слависты, для которых русский писатель – рабочий материал строительства академической карьеры. Кстати, конференция в Лос-Анджелесе оказалась плодотворной во всех смыслах именно для них. С американской стороны в работе участвовал Джон Глэд, получивший докторскую степень за диссертацию «Русская советская научная фантастика и связанная с ней критическая деятельность». Войнович еще в Москве познакомился с американской аспиранткой Кэрол Пирс. У нее в доме в Сиэтле бережливый писатель прожил полторы недели. Там выяснилось, что Кэрол – лесбиянка. Войнович высказал живой писательский интерес к ее сексуальной жизни:

Гомосексуалистов обоего пола мне приходилось встречать и раньше, но раньше они о своих наклонностях и конкретных связях не распространялись. Стеснялись, боялись молвы и закона. На Западе такие связи постепенно входили в моду и даже афишировались. Несмотря на свое лесбиянство, обе женщины за мной охотно ухаживали, стирали и гладили мое белье и носки. Я расспрашивал Кэрол, кто из них мужчина, кто женщина. Она сказала, что такого разделения нет, они обе и пассивные, и активные.

По окончании конференции выяснилось, что Пирс беременна. Всестороннее научное расследование феномена выявило, что к событию имеет непосредственное отношение специалист по советской фантастике:

Кажется, она сама еще не знала, что беременна от Джона Глэда, с которым переспала во время конференции. Через естественное время она родила мальчика, назвала его Ароном и поздравила Джона с отцовством. Джон не поверил в свою причастность к этому событию, подозревал в этом виновным меня, но согласился на генетическую экспертизу. Экспертиза подтвердила, что Кэрол не врет. Джон от ответственности не уклонился, помогал Кэрол материально, а Арончик часть времени проводил у него.

Возвращаемся к не менее плодотворным дискуссиям русских писателей. Очередь дошла до Довлатова. Он повторяет уже известные нам положения, подкрепляя их новыми примерами:

Я еще раз хочу сказать, что, оглядываясь на прошлое, мы исследуем таким образом будущее и убеждаемся, что время сглаживает какие-то политические нюансы, и территориально-гражданские признаки литературы становятся менее существенны, чем кажутся в настоящий момент, что будущее литературного процесса определит мера таланта людей, участвующих в этом процессе… Существует разница между Фетом и Огарёвым (если кто-то перечитывал когда-нибудь Огарёва)? Конечно, существует, но не в плане мировоззрения, а в уровне дарования. Как известно, Фет был крепостником, но писал значительно лучше. Скажем, Аполлон Григорьев был почти что люмпеном, а Тютчев был камергером, и сейчас это не имеет никакого значения. Внуки будут оценивать наши достижения по эстетической шкале, останется единственное мерило, как в производстве – качество, будь то качество пластическое, духовное, качество юмора или качество интеллекта.

С аполитической позицией Довлатова не соглашается Алешковский, поклявшийся бороться с проклятым тоталитаризмом:

Если говорить исключительно о нравственной задаче, моей, скажем, собственной, – не сводя к ней, как это часто, навязчиво и неэстетично делает мой друг Коржавин, всех целей и всего содержания искусства – то я вижу ее в бесстрашном воспроизведении абсурдной советской действительности: этого нового монструального мира. Я говорю исключительно