Метели ложаться у ног - Василий Ледков

«Но там ведь и Марина. Что подумает Марина?»

И Нина ответила сама себе: «Чего особенного. Я ведь не к Митьке еду».

Ей просто надо было по пути заглянуть на стойбище Митьки: Паш Миколай ездил в поселок — может, от Микула есть что?..

И четыре быстроногих оленя понесли нарту сквозь косой полет колючих снежинок.

Появлению Нины удивились в чуме Митьки Валея: одна она не заезжала к соседям никогда. А Нина, не видевшая подругу со дня свадьбы, обняла её, поцеловала. Марина пригласила Нину к столу. Нина отказалась.

— Я тороплюсь, — объяснила она свой отказ. — Ждут меня в чуме.

— Одну-то чашку, — попросила Марина.

— Только одну, — согласилась Нина, села и тут же обратилась к Паш Миколаю: — Вы вчера, кажется, ездили в поселок. Нет ли мне чего?

Поглаживая бороду, улыбаясь счастливо, Паш Миколай вынул из сумки и подал Нине письмо.

— Завтра хотел ехать в твоё стойбище, — сказал он. — А ты сама…

Нина не взяла, а схватила белый четырехугольный конверт, сунула за пазуху.

— Давай, Марина — сияя от счастья, сказала она теперь подруге и задвигалась за столом нетерпеливо, словно не находила, как сесть поудобнее.

— Что же не читаешь-то? — спросил Митька. — Может, Микул что-нибудь интересное пишет?

— Я письма читаю только у себя в чуме, — коротко ответила Нина. — А теперь тем более: Иванко приехал на каникулы…

Обжигаясь и фыркая, Нина едва допила чай, тут же опрокинула чашечку кверху донышком. А ещё через минуту вскочила в нарты, взмахнула хореем и канула в белую мглу.

Дома она, лишь вбежала в чум, бросила на латы связку песцов, тут же опустилась возле костра, вся белая от снега, вынула письмо.

Бабка Ирина шила внуку пимы — подняла голову… и оставила работу — всматриваясь в невестку. Иванко старательно строгал какую-то палку — оставил свое занятие, принялся считать песцов:

— Раз… два… три… четыре… Ого!

— Не надо считать. И нельзя удивляться. Сглазишь! — едва ли не механически заметила бабка Ирина, продолжала всматриваться.

На конверте вместо обратного адреса стоял штамп — чернила расползлись от сырости — нельзя было разобрать ни слов, ни цифр. А на линейке «Кому» Нина свободно прочла по складам: «Паханзеде Нине…»

«От Микула, конечно», — решила она и разорвала конверт. А в конверте оказалась всего-навсего небольшая бумажка, да и та написана не от руки. Нина уже с тревогой прочла:

«Ваш муж Микул Паханзеда пропал без вести…»

Дальше она не стала читать, да и не могла — буквы плясали, плясала печать.

«Как пропал? Разве он олешек, а не человек?!»

На бумажку скатилась слеза. Нина отвела руку в сторону — руку обожгло: она отдернула руку, но пальцы разжались сами по себе ещё над костром… языки пламени съели бумажку, не дав ей опуститься до раскрасневшихся головешек. Нина упала на латы, и слезы хлынули — билась грудью, лицом о холодные доски, рыдая.

— Мамочка! Не надо! — со слезами кинулся к ней Иванко. — Не надо!..

Запершило в горле и у бабки Ирины: «Что-то с Микулом!»

— Что с ним, Нина?! — закричала она визгливым и хриплым старческим голосом.

— Да ничего! Ничего, — опомнилась Нина и взяла себя в руки. — Жалко письма…

— А я думала…

— Ничего, — овладела и своим голосом Нина. — Жалко письма. От отца ведь.

Погладила по голове Иванка, успокаивая, сняла малицу, поправила волосы и полными слез глазами уставилась на танцующее пламя костра. Огонь переливался всеми цветами радуги. Нина вздрагивала и мысленно переносилась туда, где теперь пылали города, сотрясалась от взрывов земля — «пропадали без вести» тысячи человеческих жизней…

«Микул… Микул Паханзеда… Неужели мы с тобой больше никогда не увидимся? Неужели и ты угас на войне, как олешек в бесконечной тундре?»

— Что-то неладное таишь, Нина, — заметила бабка Ирина вновь дрогнувшим голосом. — Неладное… Говори, что? Ведь все беды нам делить поровну.

— Ничего, бабушка, ничего, — опять вздрогнула Нина. — Я просто задумалась… Давайте-ка пить чай, — сказала уже твердо она и сама поставила стол и расставила чашки.

В горле остановились комом невыплаканные слезы. Слезы душили.

19

Несколько дней Нина не ела, не ездила осматривать капканы. Собираясь в стадо, медленно натягивала пимы, нехотя надевала малицу Микула и выходила из чума, шатаясь. И только закрывалась дверь позади, слезы навертывались так, что остановить их не было сил. Да Нина и не пыталась останавливать — пусть льются. С мокрым от слез лицом шла к собаке, отстегивала ошейник; доставала патроны, клала в чехол карабин, и упряжка уносила её в темную ночь тундры.

Стадо паслось. Олени то лежали, отдыхая, то бродили по пастбищу, лениво разгребая снег, пощипывая ягель.

Нина останавливала упряжку с подветренной стороны стада и тут же падала лицом в снег; её плечи тряслись от рыданий. Потом всю ночь лежала на партах, смотрела звезды. А когда на тундру, поднимаясь из-за горизонта, накатывались голубые волны света, вскакивала, сбрасывала малицу и умывалась колючим, режущим снегом; одевалась и гнала оленей, опережая ветер, в сторону стойбища.

Много ночей Нина падала лицом в снег, много ночей провела лицом к небу, пока не поднялся из-за горизонта и не покатился по тундре рассвет, который рано или поздно, но должен был появиться.

«Сколько ни плачь — слезами не зальешь тундру. А Микула Паханзеду не поднять из земли, — подумала Нина так, как должна была рано или поздно подумать, как думали во время войны многие овдовевшие женщины. — И жизнь не кончилась, надо жить… И Иванку хочется жить… Микул не вернется…»

С такими мыслями она возвратилась однажды в стойбище.

Бабка Ирина встретила её настороженно. Все эти дни она следила за Ниной, подозрительным ей казалось невесткино настроение — невольно сердце билось тревожно: «Что-то случилось с Микулом!» И вдруг Нина вернулась с ночи спокойная; рассказала о смешной пурге, которая лишь напугала её и стихла, о том, что скоро она должна отвезти Иванка в поселок, потому что учительница Екатерина Семеновна наказывала не запаздывать в школу. Невестка была веселая. И смеялась так, как смеются люди, у которых ничего тяжелого нет на душе. Улеглась тревога и на сердце бабки Ирины, как метели ложатся у ног после бурного ветра и буйного снегопада.

Впервые за время весенних каникул взял в руки букварь и Иванко; сидел у костра, деловито листал книжку — рассматривал картинки, читал.

А на следующий день Нина вывела на вожже четырех оленей светлой масти, на которых любил ездить Микул, запрягла в свои нарты.

— Далеко? — спросила бабка Ирина.

— Капканы проверить.

Вскоре за полозьями нарт закружилась снежная пыль — белым облаком летела упряжка по тундре.

Четыре знаменитых в Округе оленя бежали легко, и их ноги, если ничего не видеть, кроме этих ног, словно бы плясали, как пляшут струи дождя. Не нужно было подгонять их ни хореем, ни окриком — бескрайняя снежная тундра каруселью кружилась по обе стороны нарт, бежали навстречу, вырастая, холмы.

На склоне холмов показался растянувшийся синей полоской ивняк. Из-за ивняка выплыла, словно из-под снега, упряжка… остановилась на ближнем увале; олени были серые. Человек, сидевший на нартах, смотрел в сторону Нины.

Нина узнала издали Митьку Валея, подергала вожжи — олени замедлили шаг. Подумала: «Может, свернуть?..»

Ей нельзя было теперь встречаться с Митькой Валеем… Лучше было ей не встречаться.

«А впрочем, — словно бы подтолкнула её другая мысль, — кого я боюсь-то? Себя?» И Нина сжала вожжи в руках.

Но Митька был счастлив: вернулся живой с войны, его встретила молодая жена, теперь он ждал первенца…

«Назло поеду к нему», — решила Нина и стеганула головного оленя, упряжка, оставляя за собой облако снега, поднялась на увал.

Митька широко улыбнулся. Он осматривал пастбище и забрел далеко. И он узнал Нину сразу. Но в тундре обычай: увидишь чью-то упряжку, подожди, расспроси — может, нужна твоя помощь. Вот он… и подождал.

Нина бросила на снег хорей, вожжи, подошла первой к Валею и первой, как мужчина, подала руку:

— Здравствуй, Митя.

— Рад видеть, — сказал он.

А она посмотрела ему в глаза, и кровь вдруг ударила ей в щеки. И Митька смотрел на неё; и он вдруг увидел их далекое прошлое — видел, как наяву.

…Они росли в одном стойбище с Ниной. Она была шаловливой, веселой девчонкой. С виду ничего особенного не было в ней И Митька шутил с ней, смеялся, играл. А потом они выросли. Митька вдруг стал присматриваться к девушке: замечал каждое её движение, каждый жест, следил за её взглядами и перехватывал их, запоминал каждое её слово. Разговаривал о ней с травами, облаками и ветром. Искал встреч с Ниной. Но она была уже взрослой.

Как-то их отцы ловили нельму в устье Малой Вэмнекуты, Митька и Нина помогали им. Лето доживало последние дни, на пожелтевших травах серебрился по утрам первый иней. Митька лишь изредка видел Нину издали — он неводил вместе с отцами, а после каждой рыбалки, выпив наспех чаю, брал ружье и уходил охотиться на гусей, уже собиравшихся в большие стаи, чтобы лететь вслед за летом на юг.