Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты. - Светлана Бондаренко

Они в последний раз обходили Школу. Они шли по светлым коридорам, заглядывая в лаборатории, классы, библиотеки, спортивные залы. Они спускались даже в подвалы — обширные помещения с люминесцирующими стенами, заполненные громоздкими механизмами. Пять лет назад само назначение этих механизмов представлялось им загадкой, а теперь они с закрытыми глазами, на ощупь могли найти любой винт, любое соединение.

Школа была битком набита воспоминаниями. Здесь я впервые самостоятельно рассчитал рабочий реактор. Инструктор, старый ядерник Анастас Туманян, нестерпимо долго ползал по чертежам толстым красно-синим карандашом, затем нестерпимо долго читал записку и щелкал логарифмической линейкой,[31] затем вдруг встал молча кивнул и ушел. И я был на седьмом небе от счастья. Здесь я однажды крутил на турнике „солнце“, сорвался и вывихнул ногу. Ребята подбежали ко мне и помогли мне подняться. У них были озабоченные и встревоженные лица, и я был тронут до слез. Но Жилин, ощупав мое распухшее колено, сердито сказал: „Шляпа“, и мне стало очень стыдно. Здесь Нгуэн Фу Дат, смуглый большеротый вьетнамец, похожий на мальчика, обжег руки жидким гелием. Мы с трудом отыскали его в ледяном тумане, когда он все еще пытался заделать пластиком трещину в баллоне.[32] Нгуэн пролежал в госпитале два месяца, и его перевели на отделение дистанционного управления. А вот Большая электронно-счетная машина. Когда на третьем курсе мы приступили к изучению вычислительных систем, Саша Сибиряков не отходил от нее ни на шаг. Он отдавал ей все свободное время, он говорил и думал о ней, словно она была живым существом, он прямо-таки молился на нее.

И в один прекрасный день на выходе машины вместо решения какой-то головоломной задачи по космогации выползла голубая лента с печатной надписью: „Люблю дорогого Сашеньку“.[33]

Изумленные операторы изменили программу и режим машины, но на выходе снова появилась лента с надписью: „Люблю дорогого Сашеньку“. Вся Школа покатывалась со смеху. Саша ходил надутый и злой. Заместитель начальника Школы „Железный Чэнь“ устроил курсу тихий разнос. Шутники не сознались, но на следующее утро машина опять работала нормально… Здесь я отдувался на экзаменах по генетике, путаясь в зиготах и аллелях. Если говорить честно, генетика так и осталась сильнее меня.

Здесь нас приучали к перегрузкам. Все пять лет, каждый понедельник курсанты по два часа крутились в маленьких, обитых стеганой кожей центробежных кабинах. Надо было сидеть и терпеть, широкие ремни впивались в обрюзгшее тело, лицо обвисало, и трудно было открыть глаза — так тяжелели веки. И нужно было, пересиливая себя, решать какие-то малоинтересные задачки или составлять стандартные подпрограммы для вычислителя. Это было ужасно трудно, хотя задачи были совсем простые, а программы были известны еще с первого курса. Некоторые курсанты не выдерживали даже тройных перегрузок, а некоторые переносили даже восьмикратные. Как правило, это были самые худощавые. К концу третьего курса я удовлетворительно переносил пятикратную перегрузку.

И вообще у нас есть о чем вспомнить. Например, дипломный перелет „Спу-16“ Земля — „Цифэй“ Луна, когда член экзаменационной комиссии старался сбить нас с толку и, давая вводные, то кричал ужасным голосом: „Астероид третьей величины справа по курсу, скорость сближения двадцать два!“, то исподтишка переключал курсовычислитель на какой-нибудь невообразимый режим. Нас было шестеро дипломантов, и он надоел нам всем, даже хладнокровному Жилину, который всегда и везде повторял, что людям надо прощать их маленькие слабости. Мы не возражали в принципе, но прощать слабости члену комиссии нам не хотелось. Мы все считали, что перелет ерундовый, и никто не испугался, когда вдруг корабль лег в страшный вираж на четырехкратной перегрузке. Мы пробрались в рубку, где член комиссии, учинив очередную проверку, делал вид, что убит перегрузкой, и вывели корабль из виража.

Тогда член комиссии открыл один глаз и сказал: „Молодцы, Межпланетники“, и мы сразу простили ему все, потому что до сих пор никто еще не называл нас межпланетниками, кроме мам и знакомых девушек, но мамы и девушки всегда говорили „Мой дорогой межпланетник“, и вид у них при этом всегда был такой, словно у них холодеет внутри. И мы сразу вспомнили, что член комиссии — знаменитый межпланетник, налетавший сотни астрономических единиц, что ставить нас на голову и проверять быстроту реакции — это его право и обязанность.

И члены экзаменационной комиссии были знаменитые межпланетники, и инструкторы тоже были знаменитые межпланетники. Не было среди них ни одного, с чьим именем не связывалась какая-нибудь полулегенда. Начальник Школы Александр Лазаревич Семенов, грузный, лысый и короткопалый, первый исследователь лун Урана, участник прославленной экспедиции на Каллисто. Заместитель начальника Чэнь Кунь, слывший среди межпланетников под прозвищем „Железный Чэнь“, великий мастер „прямой космогации“ и создатель теории Зоны Абсолютно Свободного Полета. Курс космогации на трансмарсианских трассах читал Василий Петрович Ляхов, испытатель первых фотонных ракет и командир первого фотонного прямоточника „Хиус-Молния“. Он выхлопотал для нас четырехмесячные курсы теории аннигиляционного привода, и мы летали на „Спу-20 Звезду“, где шла окончательная доводка „Молнии“ перед межзвездной экспедицией. На „Звезде“ было очень интересно. Там проводились эксперименты по использованию прямоточных фотонных двигателей, там было много замечательных капитанов и инженеров. Там мы увидели Краюхина — он совершил свой последний внеземной перелет, чтобы увидеть „Молнию“. Он подошел ко мне (мы не виделись уже три года) и сказал: „На таких кораблях ты будешь летать, Николай, как мы и не мечтали. Если бы видел отец…“, и заковылял дальше, широкий, сутулый, угрюмый. Все останавливались и прижимались к стенам, давая ему дорогу. Он так рано состарился — ведь ему не было и шестидесяти пяти. Когда отец погиб на Венере, мне было двенадцать. Краюхин вызвал меня к себе и сказал: „Твой отец не вернется, Коля. Он остался там“. Он больше не сказал ничего, взял меня за плечо и, тяжело опираясь на меня, пошел по широким коридорам Комитета в гараж, взял свой вертолет, и мы с ним летали весь день над Москвой, не говоря ни слова, и он несколько раз передавал мне управление. Может быть, он ждал, что я буду плакать, и хотел помешать этому, но я не плакал. Я плакал накануне, когда прочитал письмо отца, оставленное перед отлетом. На конверте было сказано, когда его вскрыть…

— Коля, — сказал Жилин. — Ты что, Коля?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});