Дамы и господа - Людмила Третьякова

Понимая, какое впечатление ее утверждение произведет на сына, который, возможно, даже не поверит этой страшной для него новости, Варвара Петровна спешила добавить: «На все, что я говорю или пишу, я имею доказательства письмен­ные… Я прежде не говорила, так прочти теперь».

Причиной рокового решения мужа, по мнению Турге­невой, стало то, что его «замучила совесть… злодейка (так она называла Шаховскую) писала к нему стихами, когда он уехал».

…Безусловно, внезапный отъезд Сергея Николаевича из Москвы, перевод сына в Петербургский университет наводят на мысль, что он решил поставить точку в своем романе с Шаховской. Но бегство, в сущности, ничего не изменило: она писала ему в стихах или прозе — не важно — о своей страстной любви, о невозможности из­бавиться от этого чувства. Сразу вспоминается потрясаю­щая сцена из «Последней любви», когда, желая положить конец их отношениям, Сергей Николаевич поднимает кнут и сын видит, как княжна целует вспухший рубец на своей руке. Даже боль, причиненная им, священна. И выходит, даже то, что она им покинута, ничего не меняет. Любовь жива.

Об этом ее письма в Петербург. И хуже всего то, что Сергей Николаевич мучится такой же любовью. Развеялась как дым его житейская философия: брать от жизни, от жен­щин все и, не оглядываясь, идти дальше. Теперь идти было некуда. «Сын мой, — писал Сергей Николаевич Ивану в предсмертном письме, — бойся женской любви, бойся этого счастья, этой отравы…»

Он не мог не понимать, что девушка им погублена, а их роман, перестав быть тайной, самым пагубным образом скажется на ее жизни. Той злосчастной осенью 1833 года княжне Шаховской впервые предстояло появиться в свете. Ее письма убеждали его, что для нее — без него — все кончено. Она отдала ему все, что имела. Теперь настала его очередь. Он был волен распорядиться только одним — своей жизнью. Вспомним, что под личиной красавца искусителя жил человек храбрости отменной, не понаслышке знавший, что такое офицерская честь…

Разумеется, Варвара Петровна во всем обвиняла Ша­ховскую, своей молодостью, задором соблазнившую ее податливого мужа. «Да не будет никогда произнесено при мне это проклятое имя! — заканчивала мать письмо сыну. — Да будет проклята память о ней!»

…Смерть Сергея Николаевича от княжны ее родственни­ки скрывали сколь можно долго. Узнала она о том случайно, в гостях, на одном любительском спектакле. Писали: «Она захохотала истерически».

При первом же появлении на балу Шаховская была за­мечена. Портрета ее не сохранилось, но Тургенев в «Первой любви» подробно описывает не ее, а скорее ту своеобычную женскую повадку, когда черты лица особого значения не имеют.

Через год после смерти Сергея Николаевича Шаховская вышла замуж за некоего Владимирова.

Что же было с ней дальше? Об этом Тургенев рассказал в «Первой любви». Как-то раз он случайно встретил в Пе­тербурге прежнего знакомого. Разговорились. Тот напомнил ему о днях, когда молодежь Нескучного сада собиралась у прелестной княжны.

Из его слов стало ясно, что она вышла замуж.

«Что за человек ее муж? — спросил я.

— Прекрасный малый, с состоянием. Сослуживец мой московский.

Вы понимаете — после той истории… вам это все долж­но быть хорошо известно… ей нелегко было составить себе партию; были последствия… но с ее умом все возможно. Ступайте к ней: она вам будет очень рада. Она еще похо­рошела».

Через пару недель ему удалось преодолеть волнение и робость. Когда же он вошел в гостиницу «Демут» и спросил госпожу Владимирову, то «узнал, что она четыре дня тому назад умерла почти внезапно от родов».

Тургенев писал: «Меня как будто что-то в сердце толк­нуло. Мысль, что я мог ее увидеть и не увидел и не увижу ее никогда — эта горькая мысль впилась в меня со всею силою неотразимого упрека. „Умерла!“ — повторил я, тупо глядя на швейцара, тихо выбрался на улицу и пошел, не зная сам куда. Все прошедшее разом всплыло и встало передо мною. И вот чем разрешилась, вот к чему, спеша и волнуясь, стре­милась эта молодая, горячая, блистательная жизнь! Я это думал, я воображал себе эти дорогие черты, эти глаза, эти кудри — в тесном ящике, в сырой подземной тьме…»

Княжну Шаховскую, которой не исполнилось и двад­цати, похоронили на Волковом кладбище. На утраченном ныне надгробии значилось, что в замужестве она была «9 месяцев и 11 дней».

Имелась здесь и эпитафия:

Мой друг, как ужасно, как сладко любить!Весь мир так прекрасен, как лик совершенства.

Неизвестно, принадлежали эти стихи княжне или кому другому.

По какому-то неисповедимому велению судьбы геро­иня «Первой любви» покоится рядом с могилой человека, спасшего от забвения ее странный, зыбкий образ, — Ивана Сергеевича Тургенева.

* * *

В дневниках Варвары Петровны есть записи, куда более важные для понимания ее внутреннего мира. Они свидетель­ствуют о том, каким огромным моральным грузом стало для нее рождение незаконного ребенка.

Вера в нерасторжимость брачных уз все еще владела ею. Под грузом раздражения и обид на мужа продолжала жить любовь к нему, мертвому. За долгие годы супружества она не растратила и малой толики этого чувства. Теперь, задним числом, она оправдывала его злосчастную связь с Шаховской: эти «пиетки», как она презрительно называла поэтесс, и других уморят, и сами умрут.

И чем больше убеждала она себя в этом, тем сильнее пригибало ее к земле сознание собственной вины — рож­дение внебрачного ребенка. В глазах Варвары Петровны ее «прелюбодейство» вырастало в грех незамолимый — ни перед Богом, ни перед мужем. Его неверности касались его самого. У нее же имелся собственный счет к себе. Умея жестко судить других, она и к себе была безжалостна. Ее терзала мысль, что не только она, но и Варя, «дитя греха», будет наказана.

И, презирая людской суд, она обращалась к Той, в ми­лость которой единственно верила:

«Пресвятая Дева! К Тебе, к Тебе одной осмеливаюсь вознести свои молитвы. Тебе известно несчастье ее рож­дения, о Мария, но Твое святое участие не станет от этого менее нежным и воспрощающим, вина матери не будет вме­нена ребенку, и в Твоей неистощимой кротости Ты решишь, что угрызения совести виновной женщины, могут заслужить ее прощение.

До того как Ты была призвана в небесную обитель, Ты жила на земле, Ты знаешь нашу жизнь, наши горести, Твое сердце истерзано кровавыми ранами, Ты одна перестрадала муки, уго­тованные для всех женщин на земле. Услышь меня, Мария!»

* * *

Всем терзаниям рано или поздно приходит конец. Смерть мужа, прежние обиды, все тяжелое, что было связано с супружеством, отходило в прошлое, вытеснялось новыми, куда более приятными впечатлениями.