Дамы и господа - Людмила Третьякова

На этот счет у него были доводы даже исторического характера. С одной стороны, он аристократ. Но с другой — ему, правнуку Параши Жемчуговой, графини-крестьянки, казалось, что та толика ее крови, что текла в его жилах, есть некое оправдание в глазах новой власти.

Шереметев и вправду всегда интересовался крестьян­ством, народным искусством, о котором много писал, по­лагал обязательной государственную поддержку старинным промыслам.

Он, объехавший всю Европу, насмотревшись на ее красоты, считал, например, большой бедой равнодушие просвещенного класса к исконной России, ее преданиям, памятникам, самобытному творчеству простых людей.

Он ставил в вину дворянству это небрежение и цитировал в своих статьях В.О.Ключевского: «…на протяжении двух столетий учреждались дорогие дворянские корпуса… но не открылось ни одной чисто народной общеобразовательной или земледельческой школы».

Сам же Шереметев писал: «Если обратить внимание на обстановку квартир большинства российских обывате­лей, то нельзя не прийти в ужас от того, что царит в ней. Отбросы претенциозного международного хлама в стиле „модерн“ вместе с отечественными подражаниями тому же хламу — все это производит жалкое впечатление, являясь проявлением полнейшего безвкусия».

…Казалось, дела обстояли не худшим образом. У него была любимая работа, хорошая семья, родное Остафьево. Впрочем, Шереметев ни на что не сетовал и даже считал — повезло. Главное — он дома, в России.

Долго, однако, такое благоденствие продолжаться не могло. В 1927 году Шереметев, как лицо буржуазного про­исхождения, был объявлен «лишенцем». Составленный им в том же году путеводитель по остафьевскому музею вышел без указания его имени.

«Лишенец» — человек, терявший не только избиратель­ные права, но и гражданские: он не мог устроиться работать, а, следовательно, не имел средств к существованию. Как жить и чем?

Продавались, выменивались на съестное «остатки прежней роскоши». Порой, в периоды затяжной голодухи, Шереметев стрелял галок в остафьевском парке.

Местные крестьяне, помнившие барское добро и помощь, старались подсобить бедствующему семейству. Иногда поут­ру Павел Сергеевич находил у дверей то пяток яиц, то ведро картошки. По осени они с подросшим Васильком искали в старинном парке грибы, служившие хорошим подспорьем, собирали ягоды.

…Однажды к Шереметевым явился человек в форме и, коротко бросив: «Распишитесь», передал бумажку с пред­писанием покинуть Остафьево.

На полуторку погрузили домашний скарб, кое-что из вещей, что каким-то чудом избежали «изъятия», — пор­треты предков в золоченых рамах, по мнению изымавших шереметевское добро, не имевшие никакой ценности, книги в кожаных переплетах, бесконечные папки, альбомы, по­желтевшие бумаги, перевязанные жгутом, семейный архив, единственное уцелевшее старинное кресло. «Лишенцам» отвели жилье в Надпрудной башне Новодевичьего мо­настыря, который в 1920-х годах превратился в огромную коммуналку. Однако ни злости на судьбу, ни уныния новые жильцы не выказывали.

О молодом Шереметеве Н.В.Оболенский писал: «Я вспоминал нашу предвоенную юность, как мы участво­вали в любительских спектаклях, как катались на Воробье­вых горах… как красив, элегантен был Василий, отличался прекрасными манерами… Мы оба самозабвенно танцевали вальс и танго, особенно после просмотра „Большого вальса“ с Милицей Корьюс».

Отсюда, из монастыря, студент художественного вуза Василий Шереметев добровольцем ушел на фронт. Он побывал в плену, бежал из него, считался пропавшим без вести, снова воевал и встретил День Победы в Вене.

* * *

Последний раз Павел Сергеевич навестил Иринину могилу в Крыму предвоенной весною. Будто чувствовал — больше не придется.

Обычно он останавливался в Ялте у сына садовника, когда-то работавшего у Долгоруковых, но всегда ненадолго. Какими прелестями приморской жизни старый знакомый ни сманивал его, Павел Сергеевич больше двух дней тут не задерживался и возвращался в Москву, в свою «башню». Мисхор, где теперь разместился санаторий, не вызывал его интереса. Он ехал на свидание с Ириной, а оно не могло быть долгим.

…Ему повезло. На этот раз к кладбищу его подбросил грузовик.

— Давай, батя, к нам! — Сильные руки легко подхва­тили шагавшего по обочине путника.

В кузове на лавках сидели молодые люди. Похоже, они ехали на экскурсию. Выяснилось, что и вправду компания направлялась в Мисхор.

— Парк смотреть! — пояснила, улыбаясь, симпатичная девушка, возле которой, потеснившись, устроили Шереме­тева.

Он невольно загляделся на них, молодых, веселых, в теннисках, открывавших сильные загорелые шеи. И будто увидел себя со стороны: глубокие морщины на лице, седые клокастые волосы, торчавшие из-под старой соломенной шляпы.

Грузовик лихо одолевал поворот за поворотом, и Ше­реметев внимательно следил, чтобы не проехать нужного места. Как только увидел небольшой выступ с тремя почти одинаковыми кипарисами, нависший над дорогой, попросил водителя остановиться.

Едва различимую каменистую тропинку Шереметев одолел не сразу. Он то и дело останавливался, с нетерпением поглядывая наверх. Могилу Ирины нашел быстро. Как все заросло! Когда же он был здесь в последний раз? И Павел Сергеевич принялся вырывать густую жесткую траву.

Он приводил могилу в порядок, пока не устал до изне­можения. Потом опустился на землю и, медленно проводя рукой по шершавой плите, сказал спокойно и довольно:

— Ну вот, дорогая, а вы все искали средство, чтобы заставить меня не думать о вас. — Помолчав немного, добавил: — Нет такого средства…

И он стал смотреть на море, где волны, обгоняя друг друга, убегали вдаль, прочь от печального берега.

В необъяснимом золотом движенье,С смиреньем дивным поручась судьбе,Себя не видя в легком отраженье,В уничижении не плача о себе,Ложусь на теплый вереск, забываяО том, как долго мучился, любя,Глаза, на солнце греясь, закрываюИ снова навсегда люблю тебя.

…В ноябре 1943 года граф Павел Сергеевич Шереметев умер от истощения в Москве на семьдесят третьем году жизни.